— Грабители могил, — чуть слышно прошептал директор сквозь зубы.
О Карнарвоне рассказывали, что он, несмотря на внешний облик спортсмена, питал тягу к изящному, был необыкновенно впечатлителен и во время игры в гольф составлял в уме сонеты. Однажды он продал за бесценок свое собрание прерафаэлитов и гобелены из мастерской Уильяма Морриса[13] — и предпочел обить стены кабинета обычной серой тканью без всяких украшений.
Три года он посвятил занятиям в музеях Каира, Берлине и Париже. Когда вернулся, повесил в большой зале изображение многорукого солнца, которое нарисовал, как он уверял, один известный художник. После этого лорд продал половину своих угодий, уехал в Египет и здесь, по выражению директора, принялся «осквернять могилы». В Англию он высылал ящики с находками, выписывая на фрахте «без означенной ценности». Следуя своему вкусу, Карнарвон приобретал произведения, которые после вдохновляли утонченных художников, приводили в восторг любителей искусств и даже широкую публику покоряли своим очарованием.
— Я присоединяюсь к мнению лорда, — заметил Райт, желая прервать неловкое молчание. — Но для меня те мелочи, что так захватывают его, являются не целью, а только средством. Мне хотелось бы — если это вообще возможно — оживить те впечатления, которые отразились в достойных восхищения, хотя и не очень многочисленных литературных памятниках.
— И для этого необходимо тревожить покой мертвецов? — прошипел директор.
— Возможно, таким способом мы сумеем вернуть мертвых к жизни, — ответил Райт.
Лорд пожал Райту руку и вышел.
Встреча в музее сблизила Райта и лорда Карнарвона. Рекомендательное письмо Пикока было уже ни к чему: они разделяли одинаковые взгляды на раскопки. Лорд произвел на Мэри очень симпатичное впечатление, которое после первого посещения его дома укрепилось еще больше. Этот дом, напоминавший музей, пробудил любопытство Мэри. Все то, что лорд оставил в своем личном собрании, отличалось безукоризненным совершенством. Аккуратно расставлять подобные сокровища на полках или прятать в стеклянных шкафах Карнарвон считал проявлением дурного вкуса. Предметы были размещены так, что домашний музей производил впечатление жилого помещения, где этими предметами пользуются. Казалось, современник создавших их мастеров каким-то чудом пережил тысячелетия и только что вышел из дома, куда вот-вот вернется.
Особое обаяние придавал дому лорда распорядок, целиком заимствованный из английской жизни. Традиционные часы обеда, чая или ужина соблюдались так же свято, как в Лондоне. В одежде лорд не позволял себе никаких уступок жаркому южному климату. Но на раскопках он жил в палатке и из взыскательно одетого лондонского джентльмена превращался в охотника или золотоискателя: здесь он предпочитал более удобную одежду, позволявшую свободно карабкаться по скалам, ползать и копаться в земле.