»[115].
Любопытно — несомненно, не случайное — сходство образных средств, которыми пользуются авторы цитированных выше текстов — Кравчинский, Морозов и Михайловский. Я имею в виду прежде всего навязчивый образ подземелья, из которого приходит неведомый мститель-террорист.
Михайловский разделял в основном взгляды Дюринга; для него Дюринг «несомненный человек науки» и хотя его теория суверенитета личности «стоит на довольно шатком основании, но разработана последовательно и разносторонне, так что под нее можно было бы подвести и другой, более прочный фундамент, не колебля самой постройки... Из этого следует, что русский человек, просто ли многоглаголющий о науке или действительно уважающий науку, должен приложить довольно много стараний и самостоятельных усилий мысли для выработки себе нравственно-политического символа веры»[116]. Русские люди, к которым обращался Михайловский, а именно русские революционеры, такой символ веры, не без помощи одного своих духовных наставников, выработали. В него вошли и месть, которою, по словам Михайловского, «дышит Дюринг», и террор, «который он обещает надругателям над достоинством личности»[117].
В переходе народников от пропаганды к террору в конце 1870-х годов решающую роль, на наш взгляд, сыграли факторы психологического порядка. В этом сходились такие разные люди, как Г.В.Плеханов и Л.А.Тихомиров. Нельзя не согласиться с Плехановым, что в переходе к террору сыграла главную роль не невозможность работы в деревне, а настроение революционеров[118]. Его постоянный антагонист объяснил причины этого настроения весьма точно и зло. Террор, этот «единоличный бунт», вытекал, по его мнению «в глубине своего психологического основания, вовсе не из какого-нибудь расчета и не для каких-нибудь целей... Люди чуть не с пеленок, всеми помыслами, всеми страстями, были выработаны для революции. А между тем никакой революции нигде не происходит, не на чем бунтовать, не с кем, никто не хочет. Некоторое время можно было ждать, пропагандировать, агитировать, призывать, но наконец все-таки никто не желает восставать. Что делать? Ждать? Смириться? Но это значило бы сознаться пред собой в ложности своих взглядов, сознаться, что «существующий строй» имеет весьма глубокие корни, а «революция» никаких, или очень мало... Оставалось одно — единоличный бунт... Оставалось действовать в одиночку, с группой товарищей, а стало быть — против лица же... В основной подкладке это просто был единственный способ начать революцию, то есть показать себе, будто бы она действительно начинается, будто бы собственные толки о ней — не пустые фразы