Круминь не стал комментировать слова Галецкого, только спросил:
— Закурить есть?
— Да. У меня с собой оказалась банка отличного трубчатого табака «кэпстен», и трубку найдем. Прошу ко мне, здесь сыро; моя комната поприличней, если это словцо здесь уместно. Только тихо…
Галецкий пропустил Круминя первым и плотно закрыл за собой узкую дверь.
Итак, этот путь не вел на свободу. Круминь оказался в соседнем помещении размером немногим больше его бильярдной. Раньше здесь была курительная комната благородного собрания, о чем напоминали два длинных манерных диванчика вдоль стены и две лепные трубки крест-накрест на потолке. Сейчас эта комната тоже была наспех превращена в камеру, только более комфортабельную. На одном из диванчиков — матрас с подушкой без наволочки. В центре — неуместный полированный столик и мягкие будуарные стулья на гнутых ножках. Стена и полуподвальное окно (тоже в решетке) были задернуты до половины портьерой из стертого старого бархата. На столе в странном беспорядке колоды карт, жестянка с табаком, книга с золотым обрезом, цветные плитки, стеклянные шарики, веер из страусовых перьев… под столом турецкий коврик в рыжих проплешинах.
Посмотрев на дверь в коридор, Круминь отметил, что она не исковеркана «иудиным» глазком.
— Вот в какую дыру меня упрятали подонки, — с театральным пафосом воскликнул Галецкий, — если б об этом стало известно там (он изящно махнул рукой), Европа бы содрогнулась от гнева… так вам действительно мое имя ничего не говорит?
Круминь пожал плечами.
— Присаживайтесь.
Галецкий поставил лампу в центр стола. Подкрутил фитиль, прибавляя пламя, и тщательно осмотрел лицо комиссара, цепляясь взглядом за каждую щетинку на подбородке. В этом взгляде не было любопытства, обычно с подобным вниманием натуралист изучает любопытный образчик флоры сквозь сильную лупу.
Круминь ответил спокойным, сильным взглядом, и Галецкий отвел глаза.
— Угощайтесь, — он кивнул на жестянку «кэпстен» и, словно по волшебству, достал из-под стола короткую пенковую трубку.
Круминь с наслаждением вдохнул пряный горячий дым.
Раскуривать трубку пришлось зажженным от лампы и протянутым тузом пик; кроме карт, было просто нечем. Туз пик дал сильное жаркое пламя и обжег пальцы.
Галецкий прислушался, в коридоре было тихо, и он стал с оглушительным хрустом разминать пальцы.
— Я торчу в этой мышеловке битых четыре часа, пилил проклятую решетку. Вы только посмотрите на мои руки!
В жарком сиянии лампы показались белые руки, с пальцами гибкими, как стебли вьюна. В этих чутких лаковых побегах Круминя покоробила некая непристойная гуттаперчевая живость. Казалось, кончики пальцев обнюхивают воздух.