Потом Мэри еще немного посидела почти неподвижно, глядя куда-то вдаль, на море, а Анджелина все смотрела на нее из окна и никак не могла оторваться. А потом вдруг увидела, что мать встала и вышла прямо на проезжую часть улицы, направляясь к старику, переходившему с одного тротуара на другой. Он шел неуверенно, покачиваясь, но явно не от пьянства, а, скорее, от какого-то старческого недуга. Больше всего Анджелину поразило то, как быстро мать, оказывается, способна двигаться. В свете уличного фонаря лицо старика было хорошо видно. Он улыбался матери Анджелины с необычайно теплой и глубокой благодарностью. Мэри помогла ему перейти дорогу, и, когда она в какой-то момент повернулась, Анджелина успела заметить, как светится ее лицо. Может, конечно, просто свет фонаря падал под таким углом, но от лица Мэри исходило необыкновенное сияние, когда она, держа старика за руку, вела его через улицу. Добравшись до противоположного тротуара, они еще немного постояли и поговорили о чем-то, затем Мэри помахала этому человеку рукой, и он пошел дальше. Анджелина решила, что теперь-то уж мать, наверное, вернется домой, но та снова уселась на ту же скамью, вставила в уши наушники и, покачивая головой вверх-вниз в такт, видимо, одной из песен Элвиса, продолжала сидеть лицом к морю и смотреть куда-то вдаль, на палубные огни, которые зажгли стоящие на рейде суда.
Когда Анджелина была маленькой, мать прочла ей все книги о маленькой девочке Дороти, что жила в прериях, и когда по телевизору показывали очередную серию снятого по мотивам этих историй фильма, они всегда смотрели ее вместе, свернувшись клубком на диване. А потом мать рассказала Анджелине о том, как убивали индейцев, как захватывали их земли. И отец говорил, что так им и надо, они это заслужили, а мать возражала, что совсем они этого не заслуживали, но именно так все с ними и случилось. В нашей стране, говорила мать, люди вечно перебираются с места на место, вечно пребывают в движении, это свойственно американцам — куда-то двигаться. Двигаться на запад или на юг, жениться, разводиться, но только не стоять на месте.
Мать сказала, что узнала ее в тот же миг, как только она появилась на свет…
— Все хорошо, мам, — прошептала Анджелина, отходя от окна. Она прошла в спальню, взяла компьютер, но не включила его, а присела, озираясь, на кровать и стала думать о том, что это ложе мать теперь делит с мужчиной по имени Паоло.
Восемнадцать лет мать укладывала ее спать, и каждый вечер Анджелина просила: «Только не уходи! Побудь еще немножко со мной!» «Только не уходи, — и сейчас хотелось сказать Анджелине, — еще не пора, пока еще нет!» И чтобы отец, стоя в дверях, сказал бы, как тогда: «Спокойной ночи, Лина, давай-ка спи». Анджелина посмотрела в раскрытое окно на море. Оно было совсем темным, на палубах судов горели огни. И, услышав на лестнице шаги матери, она вдруг поняла, что стала свидетельницей чего-то очень важного, случайно заметив, как ее мать помогает тому ветхому, неуверенно держащемуся на ногах старику перейти через улицу. И на какой-то миг — и Анджелина понимала его быстротечность, как понимала и то, что навсегда останется для Мэри ребенком, — на одно лишь краткое мгновение потолок над ней будто приподнялся и исчез, и она словно увидела свою мать глазами того старика на улице, которому Мэри, должно быть, показалась удивительно легкой, быстрой, красивой и милосердной. Да, именно такой она и была, когда выбежала ему на помощь в этой богом забытой деревушке на побережье Италии — ее мать, американка, настоящий первопроходец.