А десять лет спустя Любовь Григорьевна Азеф, вновь вернувшая себе свою девичью фамилию Менкина, рассказывала судебно-следственной комиссии соратников Аргунова:
«...Еще в Берне он пытался войти в кружок, в котором я работала, все время меня о нем расспрашивал, я ничего ему не рассказывала. Через Житловского он получал литературу и распространял ее...
...Он мне говорил, что он тоже думает работать... он будет делать все не так, как делают теперешние революционеры. Эти «обтрепанные» революционеры, как он выражался, ему не нравятся... Он будет очень хорошо одет и т. п. Вообще он страшно мечтал о своей внешности, как он будет хорошо одеваться, как он поставит себя с другими, вообще он хотел сыграть крупную роль... на меня тогда это производило отвратительное впечатление...
...Мне всегда хотелось быть простым солдатом, рядовым работником, и я никогда не могла примириться с этими его мечтами. Это уж теперь стало так, что боевики стали ходить в цилиндрах...
...А за его настроения, я помню, что его даже называли бомбистом. Он всегда говорил, что верит исключительно в террор, и только террор все сделает, и бомба — это самое главное.
Теоретически он был малообразованный человек, и когда ему приходилось что-нибудь сказать, то он никогда не мог даже двух слов связать как следует. Вообще он говорить совершенно не умел...»
Тут у меня, честно говоря, появляются сомнения в точности показаний мадам Менкиной. Что в этих словах — озлобление несчастной, обманутой в лучших чувствах женщины, революционерки, ставшей жертвой предателя, и отсюда желание рисовать его образ только черной краской? Или же наивная попытка принизить менталитет бывшего супруга и соратника по революционной борьбе, чтобы найти хоть какие-нибудь малейшие возможности оправдать его поступки необразованностью, недомыслием? Впрочем, уже потом, читая показания Любови Григорьевны более внимательно, я находил в них немало фактических неточностей и расхождений с показаниями других лиц, знавших Азефа.
Судя по словам Любови Григорьевны, она приехала к мужу в Москву в конце девятисотого или в начале девятьсот первого года.
Год прожили в Москве вместе, и у нее «...стала появляться мысль, что так дальше невозможно, что это что-то ужасное».
И когда член судебно-следственной комиссии товарищ Берг просит товарища Любовь Григорьевну говорить подробнее, то в стенограмму протокола ложатся такие строчки:
«...Во-первых, грубости: иногда приходилось выслушивать от него ужасные вещи, такие ужасные, что я совершенно не могла переварить».
Однако о бедности, всю жизнь до этого преследовав-шей Азефа, речи уже не идет — Зубатов всегда держал слово, и все обещания его ценят, как ценит и его покровитель Сергей Васильевич. В эти годы, по словам Любови Григорьевны, Азеф «в деньгах не нуждался, застраховал свою жизнь в 6 тысяч или в 25 тысяч». Сняли хорошую квартиру, а когда «родился маленький мальчик», взяла двух прислуг. И все же Любовь Григорьевна опять говорит, что для нее это была «жизнь сбоку». И опять возвращается, как закомплексованная, к внутренней характеристике ее бывшего мужа: