Именно в этот момент я услышал пение. Все правильно. Слабый разум Бентолла наконец не выдержал. Шок от того, что я только что видел и совершил, привел в перенапряжение не только мышцы лица. Бентолл сбрендил, крыша поехала, начались галлюцинации. Что бы сказал полковник Рэйн, узнав, что у его верного слуги шарики за ролики закатились? Он, наверное, улыбнулся бы своей еле заметной улыбочкой и проскрипел пыльным голосом, что слышать пение в заброшенной шахте, даже если эта шахта находится под властью злодеев-самозванцев и охраняется головорезами-китайцами, еще не обязательный признак безумия. На что его верный слуга должен был бы ответить, что в принципе это верно. Но если вам слышится женский хор, поющий английский гимн, то тут ошибки быть не может, пора к психиатру.
А я слышал именно хор. Женский хор, поющий гимн. Причем не запись, потому что один голос слегка фальшивил, пытаясь подстроиться, но без особого успеха. Англичанки, поющие гимн. Я резко покрутил головой из стороны в сторону, но ничего не изменилось. Зажал ладонями уши, пение прекратилось. Разжал руки — снова возникли голоса. Если у вас в голове шумит, то зажимай уши или нет, шум не исчезнет. Может быть, то, что в этой шахте английские женщины,— безумие, только я не свихнулся, по крайней мере. Все еще в трансе, но очень осторожно, стараясь двигаться как можно тише, я пошел вдоль туннеля на разведку.
Звуки пения резко усилились, когда я повернул на девяносто градусов влево. В двадцати ярдах на левой стене туннеля мерцали отблески света. Здесь, видимо, был еще один поворот, на этот раз направо. Я подкрался к углу мягко, как падающая снежинка, и выглянул из-за него с осторожностью старого дикобраза, подозрительно обозревающего свет Божий после зимней спячки.
В двадцати футах туннель был поперек перегорожен вертикальными стальными прутьями, расположенными на расстоянии шести дюймов друг от друга. В центре — зарешеченная стальная дверь. В десяти футах за ней — такая же решетка, с такой же дверью. Между двумя дверями, в точности посередине, с потолка свешивалась голая лампочка, ярко освещающая расположенный под ней стол и двух людей в комбинезонах за ним. Между ними громоздилась стопка каких-то причудливых деревянных фишек, и я решил, что они играют во что-то, мне неизвестное. Что бы это ни была за игра, она требовала сосредоточенности, о чем можно было судить по раздраженным взглядам, которые оба человека то и дело бросали в темноту за вторым рядом прутьев. Пение продолжалось с прежней силой. Зачем людям взбрело петь после полуночи? Это казалось совершенно необъяснимым, пока до меня не дошло, что для заключенных в темной пещере смена дня и ночи потеряла всякий смысл. Но зачем вообще им приспичило петь, не поддавалось моему пониманию.