«Я хочу выбраться отсюда, — сказал он, — но так, чтобы меня не увидела ни одна живая душа, запомни. Я лежу здесь с четырех часов и полумертв, но хочу выбраться отсюда незаметно, имей в виду».
Я сказал ему, что это легко сделать, но опять начал думать, что, наверное, был прав и он замышляет недоброе, а иначе зачем ему уходить тайком.
«Ты можешь отвести меня в такое место, где я могу переодеться в сухую одежду, — спросил он, — но чтобы об этом не узнала толпа народа?»
К этому времени он сел, и я увидел, что его правая рука, как тряпка, висит вдоль тела и ему очень больно.
Я показал на его руку и спросил, что случилось, но он спокойно ответил: «Сломана, парень, сломана. Да это еще ничего, — добавил он, больше говоря сам с собой, чем со мной. — Кроме сломанных конечностей бывают разбитые сердца, а их не так-то легко вылечить».
Я сказал ему, что могу отвести его в дом своей матери и он может там посушить одежду.
«Твоя мать умеет хранить тайны?» — спросил он.
«Ну, уж одну сумела бы, если бы запомнила, — ответил я. — Вы можете рассказать ей все тайны масонов, лесных обитателей, всех тайных братств сегодня вечером, а наутро она начисто их забудет».
Он остался доволен этим и встал, опершись на меня; казалось, все его конечности разбиты и он с трудом мог пользоваться ими. Я чувствовал, когда он прислонился ко мне, что одежда его мокрая и в грязи.
«Вы наверно упали в пруд, сэр?» — спросил я.
Он ничего не ответил, казалось, даже не услышал меня. Теперь, когда он стоял, я увидел, что он высокий и хорошо сложен, с широкими плечами.
«Отведи меня в дом своей матери, — попросил он, — и найди сухую одежду, если есть, я хорошо заплачу тебе».
Я знал, что ключ от калитки всегда торчал в дверце, и повел его туда. Сначала он едва мог идти, только тяжело опираясь о мое плечо. Я провел его через калитку, оставив ее открытой в надежде, что никто не заметит, потому что садовник — человек рассеянный. Я повел его через луга, держась подальше от деревни, и привел его в дом, в нижнюю комнату, где мать готовила ужин.
Я посадил незнакомца на стул у огня и в первый раз рассмотрел его. Никогда не видел я ничего подобного. Он был весь в жидкой зеленой грязи, руки поцарапаны и порезаны. Как мог, я снял с него одежду, — он был, как ребенок, и пристально смотрел на огонь, только время от времени глубоко вздыхая, как будто его сердце готово разорваться. Казалось, он не понимал, где находится, не видел и не слышал нас; он сидел, неподвижно глядя в одну точку — на огонь, а его сломанная рука болталась вдоль туловища.