И молодой узник запел о свидании Одиссея с мертвецами:
Там, где киммериан
Печальная область
Окутана вечно
В туман непроглядный,
Где Гелиос людям
Свой лик лучезарный
Отнюдь не являет, —
Не всходит на небо, —
А ночь без отрады
В обилии звездном
Томит всех живущих…
Составившие это сказание греки времен Гомера еще очень плохо знали места земли, далекие от них. Они называли «печальной областью киммериан» вообще все, что в Европе находится севернее Тавриды (Крыма). Киммериане, кимры или кимвры были предками германцев, двигавшихся постепенно с востока на запад через Россию и Пруссию, где нам осталось от них этнографическое воспоминание в названиях местностей (Кимры около Твери и Кеммерн около Берлина).
Древние греки, плававшие вокруг всей Европы в Пруссию за янтарем, а также пробиравшиеся туда и дальше на север по некоторым рекам, вследствие привычки к дивному, теплому климату с ярким солнцем естественно считали суровые области киммериан похожими на преисподнюю.
При Тарквинии Гордом их сведения были такими же.
Там близ Одиссея
Безжизненным роем
Зареяли тени знакомцев, героев,
Товарищей битвы, и жен благородных.
Утратив сознанье, забыв все былое,
Они не узнали пришельца в Аиде,
Пока не вкусили от жертвенной крови.
Тогда с увлеченьем
Обнять захотел он
Дух матери мертвой;
Три раза к ней руки
Простер он и трижды
Она проскользнула, как призрак в дремоте,
Вот участь всех мертвых,
Расставшихся с жизнью!
Им крепкие жилы уже не связуют
Ни мышцы, ни кости; огонь погребальный
В них все истребляет
Пронзительной силой;
Покинувши тело, душа исчезает.
Вот тень Ахиллеса…
Улисс удивлялся, как тот величаво
Царит в преисподней над мертвыми мертвый,
Но тень отвечала со вздохом глубоким:
— О, лучше хотел бы живой, как поденщик,
Я в поле работать,
Свой хлеб добывая, слугою беднейших
Людей деревенских,
Чем тут у бездушных
Царем быть, сам мертвый…
— Где же острова блаженных?! — воскликнул Эмилий, допев.
Ему вспомнилось, что греки, не зная, как сопоставить эти два противоречивых сказания, учат, будто у людей душа делится после смерти на тень и дух, но это вело тоже к путанице неразрешимых вопросов, особенно тягостных для головы человека еще юного, не освоившегося с недоговорками разных загадок житейской и научной премудрости, какой тогда уж начинала изобиловать религия, затуманенная всевозможными прибавками поэтов, драматургов, жрецов и сказочников, хоть еще и не столь сильно, как было в конце ее господства.
Эмилию невольно вспомнилось, что боги даже собственных сыновей, рожденных от смертных женщин, не имели могущества избавить от печальной участи тоскливого и бесцельного существования в Аиде.