– Если ваше величество уступите нам графство Глац, мы уступим вам часть Польши, – говорил Фан-Свитен.
Это было первый раз, что Австрия заговорила о разделе Польши, а до сих пор она все лавировала.
– У меня теперь подагра только в ногах, – отвечал Фридрих, – когда бы она была у меня и в голове, тогда бы можно было сделать такое предложение. Речь идет о Польше, а не о моем королевстве. Притом я соблюдаю мирные трактаты и помню уверения, данные мне императором (Иосифом Вторым), не думать больше о Силезии.
– Но, – возразил Фан-Свитен, – Карпаты отделяют Венгрию от Польши, и все приобретения, которые мы можем сделать по ту сторону Карпат, нисколько для нас не выгодны.
– Но, – лукаво заметил со своей стороны Фридрих, – Альпы отделяют вас от Италии, однако вы не смотрите на Милан и Мантую, как на выгодные владения.
Это несколько смутило Фан-Свитена, и он отвечал:
– В таком случае можно найти средства сделать раздел более выгодным, если нам позволят приобрести от турок Белград и Сербию.
Фридрих, в письме к Сольмсу в Петербург, признавался, что эти слова ошеломили его, потому что он никак не ожидал услышать их от союзника Турции и от представителя того двора, любимой фразой которого было «равновесие Востока».
В ответ Фан-Свитену король заметил так:
– Мне очень приятно слышать, что австрийцы еще не «обрезаны», в чем иные обвиняли их, и что это «обрезание» выпадает на долю их добрых друзей, турок…
Этот ядовитый каламбур, намекавший на дружественные отношения этих двух держав, несколько смутил даже толстокожего Фана…
– А вы как думаете об этом, ваше величество? – спросил он.
– Я не думаю, чтоб этого нельзя было сделать.
– В таком случае я напишу своему двору и надеюсь, что это ему будет приятно узнать, – сказал Фан-Свитен.
Этот разговор решил дело конфедератов и раздел Польши.
У нашей юной героини, у княжны Елены Масальской, разговором этим были отрезаны богатейшие части ее царственных владений.
«Это совпало как раз с тем временем, когда меня высекла сиреневою розгою злюка де Сиврак», – говорила впоследствии Елена, когда воротилась в Польшу и на Украину.
Но возвратимся к конфедератам, которые не ведали, что творилось в соседних кабинетах.
Краковская крепость составляла важное приобретение для конфедератов, которые владели теперь несколькими наиболее укрепленными пунктами в государстве. Притом Краков был столицею Польши раньше Варшавы: столицею Польши он был с 1320 года по 1608. Из-за краковских стен, а также из Ченстохова, Ландскроны и Тырняка они могли постоянно тревожить русских и в то же время могли считать себя, по крайней мере при тогдашнем состоянии дел в Польше, надолго безопасными. Взятие Краковской крепости было важно для конфедератов и в другом отношении: оно возбудило в них новое мужество, которое в последнее время начинало сильно колебаться. Оно снова несколько возвысило конфедератов в глазах людей, для которых не чужды были интересы Польши. Известие о взятии крепости возбудило и в Варшаве разнородные чувства и надежды. Сам суровый Сальдерн, эта ферула поляков, присланная из Петербурга, отзывался о французах с похвалою и за обедом пил за здоровье Шуази и Виомениля, не боясь, что державный пальчик погрозит ему с берегов Невы. Русского же начальника, допустившего взятие Кракова, приказал арестовать, но тот всю вину свалил на Ксаверия Браницкого.