Стрешнев поднял голову. Радость и тревога заблистали в его взоре. Она подавала ему надежду этими загадочными словами, и вместе с тем тревога подымалась в душе его, потому что в течение короткого времени, почти каждый раз как у них заходил разговор, она возвращалась к этому вопросу о его свободе.
– Да что же мне делать, Машенька? – растерянно сказал он, разведя руками. – Наталья Глебовна – жена моя и пользуется добрым здоровьем. Не… убить же мне ее, в самом деле.
Марья Даниловна усмехнулась.
– Где уж! – насмешливо проговорила она. – Дай Бог ей много лет еще здравствовать!
Он не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно, но в ее глазах стоял зловещий огонек, и взор ее блистал такой остротой, что Никита Тихонович опять отвернулся.
III
Марья Даниловна вдруг резко придвинулась к нему, взяла его обе руки и вынудила его этим движением взглянуть ей прямо в глаза.
– Слушай, Никита Тихоныч, что я скажу тебе, и запомни это мое слово навеки. Пока у тебя есть Наталья Глебовна, я не могу любить тебя. Ты сейчас сказал глупое слово. Убить ее ты не можешь… Я и не хочу этого, а любить тебя при ней я тоже не могу. Вот почему я и говорю тебе: отпусти меня. Как сделать иначе? Иначе сделать нельзя. Сердцу не прикажешь, и не от нас управляется оно. Но я ненавижу, – вдруг с озлоблением прибавила она, – я ненавижу ее, сердце мое не переносит ее. И этот дом, и этот сад, и эта скамейка, и вся земля, и все люди, и ты сам – все принадлежит ей, всем правит она как твоя жена, как хозяйка. А я что? Я в услужении у нее, я – птица, заточенная в клетку, я – ее холопка. Но я не хочу, не хочу этого! – злобно вскрикнула она. – И не будет этого доколь я жива, иначе я наложу на себя руки…
– Машенька! – в ужасе воскликнул Стрешнев. – Машенька, опомнись!
– Я в памяти и опоминаться мне не к чему. Я не хочу быть ее холопкой, когда я знаю, что могла бы владычествовать здесь, править всем, быть хозяйкой… Пусть она, твоя Наталья Глебовна, будет холопкой моей, пусть она служит мне, а не я ей. Этого нельзя? Так что же делать? Скажи, коли знаешь?
– Не знаю, – уныло проговорил он.
– А я знаю.
– Что же?
– Я уже сказала тебе: отпусти меня.
– Я не могу, не могу этого…
– А не можешь – и не надо. Волен ты делать со мной что хочешь, – я ведь холопка твоя.
– Не говори так, любовь моя, владычица моя…
Стрешнев был очень расстроен. Он не знал, как утешить, как успокоить расходившуюся Марью Даниловну.
В таких случаях он обыкновенно уходил, раздавленный горем, в тоске бродил по обширному саду, обдумывая эти печальные обстоятельства жизни, потом возвращался домой, с бешеным порывом злобы накидывался на тихую и робкую Наталью Глебовну и, достаточно поиздевавшись над ней, уходил к себе в верхнюю светелку и ложился спать.