Анна смотрела на него, но не чувствовала больше ни искорки любви. Она искала ее в его лице, копалась в своих воспоминаниях, хотела снова открыть, снова найти это чувство, но ничего не было. Одна лишь пустота. И равнодушие. Гаральд всегда будет напоминать ей о Феликсе. Феликса невозможно было представить без него, но и его она не могла представить без Феликса. Наверное, и он чувствовал то же самое.
— Я останусь, — сказала Анна.
Он непонимающе уставился на нее.
— Зачем? Что ты собираешься делать здесь? Сидеть в доме и ждать звонка, который можешь ожидать и там? Бегать по лесу и искать его? Ты две недели не бегала по лесу, так что же ты хочешь теперь?
— Я сейчас не могу уехать отсюда.
— Анна, ты мне нужна в амбулатории. И это важнее, чем если ты будешь бегать по деревне и демонстрировать всем свое мокрое от слез лицо. И в тысячный раз спрашивать, не видел ли кто-нибудь что-нибудь. А через четыре недели, самое позднее, все равно ни один человек не в состоянии вспомнить, что он делал незадолго перед Пасхой.
— Мы не можем сейчас взять и просто уехать!
— Нет, можем. Даже должны. Потому что оттого, что мы здесь сидим, толку не будет. Потому что карабинеры ничего больше делать не будут, разве что по ошибке наткнутся на Феликса. Мы развесили объявления. Мы опросили всех людей, которых только могли опросить. Мы прочесали каждый проклятый сантиметр в окрестностях в поисках хоть чего-то, что могло бы помочь. Сотни, да куда там, тысячи квадратных метров… Водолазы обыскали все озеро, собаки обнюхали весь лес в округе. Мы больше ничего не можем сделать, Анна. Мы можем лишь сидеть и ждать, пока не сойдем с ума.
Официант прошел мимо, и Гаральд, просто подняв вверх пустой графин, заказал еще пол-литра вина. Вид у него был решительный и твердый. Его исхудавшее лицо казалось высеченным из камня. Казалось, сейчас его можно ударить по лицу молотком и с ним ничего не случится.
Анна почувствовала, как вино ударило ей в голову, а во рту появился противный кислый привкус. Ей стало трудно говорить.
— Значит, важнее, чтобы я брала кровь на анализы, накладывала тугие повязки и говорила: «Доктор сейчас придет, минуточку, фрау Накчински»?
— Да.
— Ты отвратителен!
Гаральд ничего не ответил и вообще в тот вечер не сказал больше ни слова. Они молча выпили заказанное вино, и никогда еще кьянти не казалось ей таким горьким. Затем они расплатились и покинули зал. Когда они выходили, у Анны было такое чувство, будто все смотрят на нее. «Ага, это та, у которой был маленький мальчик, и он пропал…» Но никто ничего не говорил, никто ее не останавливал, никто не шепнул им: «Мы так сожалеем». Никем не замеченные, они вышли на улицу и снова остались одни на целом свете. Они уже не чувствовали ничего. Словно им вырвали сердца.