На ее ладони лежал камень.
Коринфия взяла мрамор и стала задумчиво вертеть его в руках: будет ли это еще одна смерть, так скоро после последней?
Внутри мрамора чередовались изображения: огромное количество смеющихся подростков. Вечеринка. Мерцание крошечных фонарей — морской порт, виднеющийся вдали. Лодки, раскачивающиеся в тёмной воде. Затем двое целующихся людей.
Коринфии были непонятные подобные вещи — совпадения, случайные встречи, романтика. Смерть была чище, яснее. Но любовь? Эти понятия ускользали от неё и смущали. Но её работа заключалась не в сомнениях, она просто должна была выполнять свои обязанности.
— Вечеринка будет забавной, — сказала Миранда с улыбкой. — Ты же подросток, ты должна знать.
Коринфия понимала, что Миранда поддразнивает ее. Она не была похожа на людей, с которыми имела дело.
Миранда сжала ее плечо.
— Ты можешь одеть одно из своих новых платьев.
Сколько бы сторон этого мира Коринфия не считала отвратительными — постоянный шум, резкий аромат человеческого отчаяния, но всё же была одна вещь, которая по-настоящему нравилась ей. Это то как люди одевались: красочные модели одежды и обуви, сверкающая бисером бижутерия, украшенные драгоценными камнями браслеты, ожерелья, кольца.
В Пираллисе все Судьбы выглядели одинаково. Они носили белые платья из лепестков цветов. По стандартам Пираллиса Судьбы были красивы. Но людям нравились цвета. И Коринфия осознавала, что она разделяла их мнение.
Однако не с самого начала. Сначала, этот мир казался ослепительным и беспорядочным. По началу, Коринфия носила пару очков, сделанных из черепашьего панциря, куда бы она не пошла в Сан Франциско — даже в самые туманные, тёмные дни, и даже не смотря на то, что линзы тогда были слишком велики для её небольшого лица. Но это была лишь одна из множества едва заметных вещей, что поменялись в Коринфии в течении прошедших десяти лет. Со временем, она каким-то образом приспособилась к солнечному свету, гулу постоянного движения и к яркому освещению. Её глаза стали менее чувствительными. Позже, она даже осознала, что ей нравилась возбуждающая энергия утра; тихие, ровные лучи полуденного солнца; долгий, открытый зевок вечера; тёмная тишина полночи.
Она не просто приспосабливалась к Гумании — она вливалась в этот мир. Принимая всё больше и больше людских особенностей. Даже возможно, подумала она с внезапной острой болью, становилась одной из них. Но пребывание здесь, в этом мире, всё еще причиняло ей боль; она по-прежнему чувствовала почти постоянную тоску по Пираллису.
Она закрыла глаза, прогоняя прочь все мысли.