— Что ты, Степанушка! Если написан, значит, так надо, и вы должны слушаться. Ведь этот закон идет от царя, чтобы не зорили птицу. Вот коли не понимаете, так и штрафовать станут.
— Эх, ваше благородие! А кому штрафовать-то?
— Как кому? Да ведь у вас старшина есть, а дальше волость, наконец, исправник, мировой судья?.. Да ты, Степан, садись и закуси, ты ведь, поди-ка, промялся? А вон у нас и щей много осталось.
— На этом, барин, спасибо! Можно и закусить, я сегодня рано пошел из деревни.
Степан смело подсел к огоньку, покрестился к востоку и вытащил из пазухи холщовый мешочек с яйцами.
— Ну вот видишь, Степанушка, что вы делаете… Ведь это же грех!
— Знамо, что грех. Так вишь, барин, у нас все сбирают, а птица-то вольная, нанесет снова… Вот я третий раз хожу, а набрал всего 120, а вот другие-то погляди — штук по 300 надергали! И ничего, птица не вымират… Ну а насчет, значит, мировых, так мы, барин, и в глаза-то их не видим, не знам, каки они и есть, то ли это взаболь чиновники, то ли блезир какой-то на гумаге написан.
Видя, что этот разговор ни к чему не приведет, я замолчал, а Степан начал уписывать похлебку. Чтоб не стеснять его, я улегся на траву и стал смотреть на небо, где беловатые облака плавно неслись по синеве, то поднимаясь и уменьшаясь, то спускаясь и увеличиваясь.
Со Степаном потихоньку разговаривали Широков и Архипыч. Вслушиваясь в их болтовню, я узнал, что Степан и сам иногда постреливает осенями, что он еще холост, что у них бывают в деревне «вечорки», с которых молодые ребята под разными предлогами уводят потихоньку девиц и проч. Но вот слышу, что Архипыч угощает гостя, а он начинает отнекиваться.
— Ешь, брат, досыта! Чего церемонишься, вишь, еще много осталось! — говорил Архипыч.
Тут привстал и я и увидал, что Степан облизывает ложку и хочет подняться.
— Ты, Степан, пожалуйста, не церемонься, ведь мы уже пообедали.
— Да я, барин, уж принаелся…
— Ничего, валяй на здоровье!
Степан приоправился, распустил опояску, взял ложку и начал опять хлебать.
— Вот так. Чего испугался? А еще говоришь, что с утра ушел из деревни, — сказал Степан Васильевич.
— Да ладно, ладно, чего тут бояться? — отозвался Степан.
Я закурил папиросу и сходил к речке, а возвращаясь, опять услыхал отказ Степана, который снова облизывал ложку.
— Кушай, кушай, не облизывай! Вишь, сколько мяса осталось.
— Нет, Архипыч, будет. Больше брюха не съешь, а вот бы напиться маленько.
— Да ты дай ему квасу, — сказал я, присаживаясь.
Степан напился, распоясался совсем, утер с головы пот и начал опять поддевать ложкой. Но вот, похлебав еще немного, он хотел положить ложку, улыбаясь, взглянул на меня и сказал.