Кольча выбрал направление на восток. Помнил, что Улинча всегда в ту сторону на промысел отправлялась. Огляделся. Светло, снег сияет, переливается разноцветными бликами на солнце. Хэх! Обрадовался парень. По свежему снежку на лыжах легко с перевала спуститься.
Но снежное покрывало таило западни, прятало рытвины и расщелины. Лыжи-суксиллэ Кольча обломил, выдираясь из каменного распадка, и теперь то и дело проваливался в снег по пояс. Рукавицы из беличьих шкурок обронил в начале пути, кожу с ладоней содрал в кровь о снежную корку… Повернуть бы вспять, да ветер в спину дует, и всё крепчает, швыряет в лицо пригоршни колючих игл… Темнеть стало, а тропы не видать.
Он беспомощно барахтался в снегу. А ночь подкрадывалась все ближе, заводя темноту, как паук сети. Мороз все громче покряхтывал, расправлял свои скрипучие лапы. Вот-вот стиснет горло Кольче, уже каждый вздох ему с трудом дается. Перед глазами туман. Не понять, то ли впереди лиственница качается, то ли медведь-шатун блазнится[1].
Тоска смертная Кольчино сердце сжала. И вдруг видит: мать это ему маячит, манит к себе. Откуда здесь ей взяться? Удивился, но пополз к ней. На локтях, раздирая руки в кровь, рывок за рывком продвигался вперед. Улинча остановится, покачает ему головой призывно и словно отплывает в темноту. Сын боится ее потерять из виду, собрав последние силы, свое тело на руках из снега выкидывает. И вдруг — сам себе не поверил — на твердой тропе оказался. Наконец-то на непослушные онемевшие ноги поднялся. Только хотел мать-старуху нагнать, а она растворилась в воздухе, в последний раз кивнув: иди, мол, за мной.
Тропа, тянувшаяся вниз по склону хребта, вскоре привела Кольчу к зимовью, где были заготовлены дрова. Заботливой рукой припасены спички, соль, строганина[2]. Он затопил печурку, напился горячего чаю, согрел внутренности. И все на дверь поглядывал. Ждал, вот-вот Улинча бочком втиснется, боясь жилище настудить. Не дождался. Сон повалил его на лежанку.
Сколько спал — не знает. Очнулся. Зимовье давно выстыло, а матери все нет. Вышел наружу, следы оглядел. Только его торбаса на тропе отпечатались, другого отпечатка нет. Вверх по тропе поднялся, нашел глубокую рытвину, прорытую в снегу к тропе собственным телом. Но и тут единственный след — его, Кольчин. Подивился, но голову долго над этим ломать не стал. Тем более охота захватила. Расставил силки, и уже к полудню несколько зайцев попалось. А к вечеру удалось подстрелить куропатку. Эхма! То-то сородичи позавидуют.
Что ни день, улов все богаче. Не только белки, но соболя да горностаи сами в руки идут. Потка уже плотно набита пушными шкурками, а Кольче всё мало. Но на шестой день ни с чем вернулся, на седьмой — снова пусто. В зимовье ненароком споткнулся о собственное ружье, а оно заряжено. Раздался выстрел, пуля висок ему царапнула, в стену с визгом впилась… Не стоит больше судьбу испытывать, понял охотник. Домой собрался. Тропа скоро вывела на вершину хребта, откуда рукой подать до знакомых мест.