В начале века Потанин, доказывая необходимость признать за Сибирью колониальный статус, писал: "Вопрос решается не смежным или отделенным положением страны, а тем, входила ли страна в состав метрополии в момент образования государства в метрополии или не входила, и если не входила, а присоединена после, то после присоединения страны применялась ли к ней так называемая колониальная политика"[30]. По второму пункту не может быть сомнения в колониальном типе многовековой эксплуатации Сибири. Но по первому пункту дело обстоит совершенно не так, как виделось Потанину, аргументировавшему тем, что будто бы Россия 700 лет существовала без Сибири. В отличие от аморфной, точнее, текучей в своих формах "Руси", Россия возникает в полноте необходимых и достаточных геополитических характеристик не при Рюрике и не при Иване Калите, а в течение XVI в., и последней среди этих характеристик стал выход русских в земли Заволжья и Зауралья. Россия не присоединяла Сибири — она создалась Сибирью так же, как маргинализацией Восточной Европы в системе западного мира-экономики. Границ, за которыми могла бы кончиться российская геополитическая идентичность, три: это полное срастание России с одной из соседних этноцивилизационных платформ, либо исчерпывающий охват "территорий-проливов", включая Левобережную Украину, коренной Европой, либо, наконец, раздробление российской платформы и появление вместо той ее части, которая приходится на трудные пространства, нового государственного образования.
Но здесь обнаружится один тонкий нюанс, если предполагать, что восточный массив отделится как целостное новое государство, а не кучей геополитической щебенки. В этом случае мы, конечно, могли бы говорить о развитии процесса по австро-венгерскому варианту и об "уничтожении" России в силу исчезновения государства, которое отвечало бы первому из выделенных мною признаков — не стало бы единой геополитической ниши русского этноса. Но, сравнивая участь двух гипотетически появляющихся на ее месте образований, условно — Московии и Урало-Сибирской Федерации (УСФ), мы убеждается в том, что их соотношение с паттерном российского "острова" окажется принципиально различным. Московия, несомненно, уже не будет Россией, которую мир знал с XVI в., — из-за существования УСФ. Но чем же она будет в таком случае? Разумно будет предположить, что она попадет в сферу притяжения коренной Европы, но, оставшись ей во многом чужеродной хозяйственно и социально, сползет в зону "территорий-проливов" со всеми последствиями: вспышками вражды с украинцами за Левобережье и Крым, обострением тяжбы с Латвией и Эстонией и т. д. В свою очередь, УСФ, перехватив часть стратегического потенциала, достаточную для сдерживания Китая, предстанет государством, у которого на западе окажутся "территории-проливы", отделяющие его от Европы, а на востоке все те же трудные пространства, — иначе говоря, государством, воспроизводящим в несколько уменьшенном виде исконный паттерн России. По-другому такой поворот событий мог бы быть описан, как "откусывание" нестабильной зоной "территорий-проливов" от России ее европейской части и сохранение России на востоке — в форме Урало-Сибири, на которую, как известно, не распространялся даже план "Барбаросса". Этот мысленный эксперимент, как представляется, хорошо показывает сегодняшнюю определяющую роль нашего востока в поддержании самоидентичности России. Надеюсь лишь, что он и останется мысленным.