– Года через три, а может, чуть попозже, и в глухие места наведались воинские люди ловить беглых да староверов. Молодых велено забирать в солдаты или возвращать к работам в поместья, а немощных отсылать в монастыри и употреблять в посильных промыслах. О том я гораздо позже уразумел, а в тот день в великом смятении подхватила нас матушка, меня и братца Нифонта, и вбежали мы в низенькую церквушку на краю нашего потаенного селения. Тамо уже сгрудились почти все односельцы. Малые чада потревоженными слепыми котятами тыкались в темноте и слезьми исходили в плаче. Братец Нифонт – он двумя годами старше меня был – все допытывался у родимого батюшки Афанасия, не от лихого ли шведа схоронились мы в святой обители.
«От антихристова воинства, чадо», – отвечал родитель. Затворились староверы и песни запели, а голоса их и по сей день во сне и наяву в ушах стоят – обреченные, скорбные и слезами наполненные. По ту сторону дверей крик слышен был чей-то, бессильный что-либо сделать. Просили выйти из церкви и не чинить над собой насилие. «Невинных чад не губите!» – как теперь слышу рокочущий голос за ставнями закрытого окна, а в просвет неплотных досок чей-то глаз старается разглядеть страшную тьму в утробе святой обители… Потом быстро дым откуда-то вывалился, сразу в трех местах за дымом пыхнуло высокое пламя… Закричали мы с братцем, вцепились в матушку, а у ней волосы из-под повойника выбились, вдруг побелели и зашевелились на висках…
Отец Киприан запнулся, обвел потемневшими глазами притихших у костра караванщиков. Морщинистые впалые щеки его передернула судорога.
Илейка поймал на себе отрешенный взгляд монаха, поджался весь, но страшный чернец не видел в эту минуту никого, он был снова там, в горящей обители, снова маленький и беззащитный возле седеющей на глазах матушки.
Коротков приглушенно кашлянул в темный кулак, Данила Рукавкин без звука поднялся с рядна, присел на колени, поближе к монаху, и положил ладонь на вздрагивающую руку отца Киприана. Взор монаха стал осмысленным, он сдержанно вздохнул, опасаясь покалывания в надорванном годами сердце.
– Не ведаю, но не от Бога ли сила влилась в матушку? Подхватила она нас, словно ягнят малых, и метнулась по переходам на невысокую деревянную звонницу, а за нею клубы дыма вились уже по пятам. «Живите, чада мои!» – заплакала матушка, в последний раз облобызала наши орущие уста и спихнула вниз сначала Нифонта, а потом и меня. Как кричал, упав на землю, братец, я слышал, но как кричал сам – не мог вспомнить: угодил спиной на бревно… Потом узнал я, что подобрал нас поп Евлампий. Шел он с теми солдатами обращать староверов в никонианство, да со всего поселения только мы двое и уцелели от огня самосожжения. Братец Нифонт быстро поправился да через некоторое время снова бежал в леса, в глухих староверческих скитах укрылся. Я же долго валялся на смертном одре, свечу у изголовья не единожды зрил в полупамяти. Да не сподобил Господь преставиться, не пресек на том мои мытарства на этой грешной земле… Тяжкое иноческое бремя и уродство взвалил на мои слабые плечи, потому как выжил я. Выжил, да не выправился. – Отец Киприан внимательно глянул в расширенные глаза Илейки – отрок слушал монаха, и его детские, не привыкшие еще лгать глаза отражали сострадание и участие, которым наполнилась чувствительная душа Илейки.