Данила пообещал наутро, если и за ночь отец Киприан не передумает, снарядить их перед дальней дорогой: в пригороде Алексеевской они проведут завтрашний день, к каравану присоединится тамошний купец Лука Ширванов.
Уху хлебали в тягостном молчании, будто при покойнике в соседней горнице: Илейка уже привык к хлебосольному Даниле, а тот свыкся с мыслью, что у него растет добрый помощник, которому можно будет доверять наравне с родными сыновьями.
Рассвет едва забрезжил, густой туман еще клубился над самарской поймой, когда Данила Рукавкин проводил четырех побродимов за околицу Алексеевского. Отец Киприан, Евтихий и Илейка, нагруженные тяжелыми котомками, и слепой гусляр Вавила, все одетые в теплые поддевки, поклонились Рукавкину в ноги. Он им ответил таким же трогательным сердечным поклоном.
– С богом, сын мой Данилушка, – взволнованно проговорил монах. – Как знать, может, и не свидимся боле. – Дрогнула рука у старого монаха, когда в последний раз перекрестил он Рукавкина, смахнул непрошеные стариковские слезы, обнял его за крепкую шею, пригнул и поцеловал в лоб. – С нами прощайся навеки, Данилушка. А с Ильей, быть может, еще и сведут вас земные тропы.
– Прощайте, – отозвался Данила. – Живы будете, дайте как ни то знать о себе с попутными купцами.
Побродимы неспешно надели головные уборы. Постепенно закрываемые туманом, они уходили по проселочной дороге все дальше и дальше, навстречу большому красному солнцу, которое вставало каждое утро где-то там, у окиян-моря, над далеким, счастливым и манящим к себе обездоленных Беловодьем.
Данила, когда побродимы совсем исчезли за влажной утренней пеленой тумана, вздохнул, сожалея, словно о покойниках. И будто далекий отзвук на его вздох, донесся приглушенный расстоянием заливистый лай пса Иргиза.
Глава 3. По всей Руси – горе
Отец Киприан в полутьме поднял с примятого клобука всклоченную голову, прислушался. За стенами непрочного, сложенного на скорую руку шалаша – не по вчерашнему ненастью! – было удивительно тихо. Густо пахло мокрой псиной от лежащего в ногах Иргиза, сырой травой, хвоей близких сосен, да еле улавливался в воздухе запах осенней тины недалекого лесного озера.
Осторожно, чтобы не разбудить спавших еще побродимов, отец Киприан посунулся вперед пятками из-под плотного рядна, отодвинул, поворачивая, мокрую и тяжелую ветку ели, которой они закрывали на ночь вход в шалаш. Выглянул наружу.
Прямо перед ним, в просвет между стволами деревьев, по всему склону, словно незатушенное лесное пожарище, жаркими пятнами полыхал осенний лес, а над лесом плыли на запад последние обрывки серой дождевой тучи. Здесь, в пологом междухолмье около озера, ветра совсем не чувствовалось. Нежились умытые ели, сверкали высокими мокрыми верхами и роняли на землю тяжелые капли. Монотонно, будто старый и глухой деревенский дед, ворчал неподалеку за спиной горный ручей, сбегая по каменистому склону.