Пустынны башкирские земли. Который день в полном безлюдье идут побродимы предгорьем Каменного Пояса. Лишь иногда с холма откроется им далекое кочевье с сизыми дымами костров над крохотными из-за расстояния юртами.
Подъедались харчи, добытые Христовым именем да за скупые гривенники в Бугуруслане, и только добрый навык, приобретенный отцом Киприаном в заонежских лесах, давал им возможность сохранить малую толику пшена и муки, перебиваясь через день-два свежей зайчатиной, пойманной в петли из плетеного конского волоса.
Исхудавший Евтихий, завидев иной раз неподалеку непуганых диких коз, в бессильном сожалении вздыхал:
– Ружьишко бы теперь!..
Отец Киприан вздрогнул – за шиворот упали крупные капли: с макушки дерева, качнув мокрые ветки, снялся мокрокрылый глянцево-черный ворон и тяжело полетел над лесом в низкое межгорье к болоту в надежде разговеться поутру рыбкой. Из шалаша вдруг метнулся Иргиз, донесся вскрик Евтихия. Монах заглянул в шалаш – Вавила лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Глаза незряче уставлены в перекрытие шалаша. Рядом, перепуганный, стоял на коленях Илейка и всхлипывал, пятясь прочь из жилища.
Отец Киприан, еще надеясь на чудо, тихо позвал:
– Брат Вавила! А брат Вавила?..
Близ озера, где земля мягче, поочередно топором вырубили неглубокую могилу, схоронили слепого певца и вместо сытых поминок натощак попили из говорливого ручья. Потом обогнули озеро и склоном горы пошли на восток.
Пополудни, когда лес и трава немного подсохли, побродимы вышли на уютную поляну. Отец Киприан остановился, утер взмокшее лицо подолом длинного кафтана, надетого поверх черной рясы.
– Здесь и сделаем привал, братья, – решил отец Киприан. – Скорбит душа по старцу Вавиле. Сколь трудно шли, и ни одного слова жалобы от него не слышал. Великого терпения был человек!
Евтихий сноровисто подвесил медный котелок над огнем, чтобы вскипятить воду с ягодами шиповника и калины. Рядышком на жарких углях Илейка пристроил чугунок со вчерашней просяной кашей. Ели в молчании, неторопливо, поминали усопшего гусляра Вавилу, на могильном холме которого рядом с самодельным крестом из веток Евтихий лыком привязал гусли.
– Как знать, может, долетит до сих мест ветерок с родной сторонки, прогудит ему на тех гуслях слово привета от родных и близких людей, – сказал бурлак, прощаясь навек с оставленным в чужой земле старым гусляром.
Илейка неприметно для старших смахнул ладоней слезы с ресниц – смерть старца Вавилы напомнила безвременную гибель дедушки Капитона.
Евтихий нарушил молчание, высказав неожиданно пришедшее на душу пожелание: