– Крепись, брат. Выбрели к реке, всенепременно отогреемся горячей ухой, – приговаривал Добрыня, спускаясь с Евтихием под руку по скользкому от снежной пороши обрыву вслед за проворным Илейкой. Отрок помогал отцу Киприану, выискивая удобное место для ног. Бурлак кашлял взахлеб, крепился из последних сил – несколько раз уже шла горлом кровь.
– Готовь огонь, отец Киприан, – сказал Добрыня. Он осторожно провел Евтихия в затишье: под обрывом лежал вековой дуб, горбясь вывороченным с землей корневищем. Верхние ветки дуба кем-то давно были изрублены на дрова, нижними поверженный великан упрямо упирался в мерзлую землю, словно знал, что если упадет стволом, то долго ему не лежать, затрухлявеет быстро.
С южной, подветренной стороны корневища обнаружили черные угли, несколько недогоревших головешек и прокопченные круглые камни – на них путники пристраивали котелки.
– Должно, сюда выбредают из лесу промысловики на зверя, – пробормотал отец Киприан, осматриваясь вокруг становища.
Добрыня сноровисто прорубил топором лед, размотал удочки и опустил в черный зев реки. Ждать долго не пришлось – на свежий снежок рядом с лункой скоро шлепнулись и, немного помахав мокрыми хвостами, уснули десяток жирных в зиму окуней, подлещиков и пара приличных сазанов.
Евтихий дрожащими от озноба руками стягивал на груди кафтан, жался к огню и бормотал каким-то отрешенным голосом:
– Выйти бы к жилью… В бане попариться, может, полегчало бы в груди. Болит меж ребер, словно ржавых гвоздей туда сатана понатыкал.
– Жилье уже близко, брате Евтихий, – утешал бурлака сердобольный отец Киприан, заглядывая в тоской подернутые глаза побродима. – Видишь, тропа вдоль реки исхожена. Крепись, вот отдохнем в жилом месте, и дале пойдем по весне.
– В Беловодье не дойти мне, святой отец, – без упрека в голосе отозвался бурлак. – И не казнись, глядя на мою хворь, тебе силы на долгую дорогу беречь надо.
Илейка ломал о колено тонкие ветки сухостоя, подбрасывал в костер, раздувал пламя, чтобы вода быстрее закипела.
– А мне нынче приснилось, будто, набегавшись по своей деревне, я влез на печь и под теплое рядно ледяные ноги сунул отогревать… Днем еще терпимо, когда идем, это только спать зябко, – добавил он, уловив на себе обеспокоенный взгляд голубых глаз отца Киприана.
С низовья реки, из-за пологого берегового выступа, послышались неразборчивые, заглушённые расстоянием голоса.
– Киргизцы перешли Яик! – первое, что пришло в голову Илейке, и он кинулся к обрыву, по которому недавно спускались к реке. Отец Киприан, Добрыня и Евтихий метнулись следом. Карабкались вверх, обдирали в кровь руки о закаменевшие на морозе корневища. И только когда втроем упали на промерзлую траву по верху обрыва, заметили, что Евтихий отстал, не одолел крутого подъема и медленно возвратился к костру.