– Казаки! – Илейка даже посунулся по траве ногами назад, подальше от берега. – Убежим в лес, отец Киприан. Изловят нас!
– Позрим, что с Евтихием сотворят, – ответил отец Киприан. – Неужто измываться будут над хворым человеком? Христиане ведь.
Тяжелой ладонью он пригнул голову Илейки ниже к земле. Пожалел, что дальняя дорога не задержала непрошеных гостей хотя бы на час, успели бы съесть горячую уху, тогда бы и у Евтихия сил прибавилось. Забеспокоился – а вдруг плетьми начнут выпытывать у Евтихия, с кем брел лесом, для кого уха заварена? Что тогда могут сделать он да Добрыня? Да еще отрок, не вошедший в должную силу.
Добрыня рядом завозился, оглядываясь на лес в сотне шагов за спиной. Голый, он просматривался глубоко, особенно там, где нет зарослей кустарника.
Казаки с торчащими длинными пиками остановили заиндевелых коней у костра, увидели больного кашляющего человека, рядом брошенный в спешке чугунок на горящих дровах, а на гладком камне четыре деревянные ложки.
Один из казаков спрыгнул с коня, о чем-то переговорил с Евтихием, но тот медленно, отрицая, покачал головой. Казак осмотрел обрывистый дикий берег в кустах и бурьяне, поднял Евтихия и повел к своему коню.
– Увозят, – удивился монах, когда увидел, что больного бурлака усадили в седло, а казак сел позади, поддерживая Евтихия левой рукой.
– Дай бог ему здоровья, – проговорил отец Киприан. Илейка не понял, кому монах пожелал здоровья – хворому Евтихию или казаку? Отец Киприан добавил: – Быстрее к теплу доедет, а с нами через два-три дня все равно погиб бы… Вот, второго побродима потеряли мы, Илья. Старца Вавилу, а теперь и Евтихия…
Монах отвернулся, пряча глаза от Илейки и Добрыни.
Семеро казаков поехали вверх по берегу Яика, куда лежал путь и побродимам.
Спустились к дымящему костру. На сером камне-песчанике все так же белели объеденными краями четыре ложки, а рядом, на темной крышке чугунка, лежал добротный каравай ржаного хлеба. И еще диво – на хлебе, в серой тряпице, изрядная щепоть толченой соли, которая отливала нежно-голубым светом.
Отец Киприан растрогался, положил на язык несколько крупинок, зажмурил глаза. Потом тихо сказал:
– Довезли бы до тепла и до лекаря нашего Евтихия. Глядишь, и одолел бы хворь, к весне на ноги встал бы… – А в голосе так мало надежды. Илейка протянул ему и Добрыне ложки, приглашая к трапезе: в животе давно кошки скреблись, дав волю острым когтям. Чуть в стороне Иргиз жадно поедал разопревшие рыбьи головы.
На Екатерину Санницу[9], в дни массовых зимних гуляний, гаданий и первых выездов на санях, побродимы вышли к знаменитой на Каменном Поясе Магнитной горе, которая своей трехсотсаженной заснеженной головой поднялась над восточной частью Южного Урала. Эта гора дала ближней казачьей крепости на берегу Яика название Магнитной.