К казачьей крепости Степная, которая разместилась на левом северном берегу реки Уй, вышли уже пополудни. Не решаясь идти в крепость, затаились в полуверсте, смотрели на невысокий земляной вал и бревенчатый частокол на нем, на деревянную церковь с темным, без позолоты крестом и на сторожевые башни по углам, откуда дозорные просматривали окрестные киргиз-кайсацкие степи за рекой, оберегая приграничные земли России.
– Пойду я, – настаивал на своем Добрыня. – Возьму лодку, а вы обойдите крепость краем леса да по суходолам. Во-он у тех вязов, за крепостью, ждите меня к полуночи, спущусь тихо.
Над вязами, розовевшими в лучах заходящего солнца, маленькие из-за дальнего расстояния, кружили беспокойные грачи – там разместилась птичья колония.
На все возражения отца Киприана – быть может, сторговать лодку у кого-нибудь – Добрыня отвечал одно и то же:
– Лодку не сторгуем, а беду на себя накличем непременно. Изловят и сволокут в приказную избу для опознания. Не умрут с голоду казаки, сыщут на чем рыбу ловить, не одна на всю крепость. Да и много ли целковых заработали мы с Илейкой?
Отец Киприан отмахнулся – и не ждал он многого за труды Добрыни и Ильи. Благо и то, что приютили и кормили исправно. И все же несколько целковых мелкой монетой серебра и меди он за лечение больных казаков и работных поднакопил. И Емельян Куркин на расходы пожертвовал пять новых рублей серебром: их надо сберечь на крайний день, до Алтайского Камня.
Нет, не греха за воровство страшился монах, сговаривая Добрыню, потому как не для прихоти своей берут они чужое, но для божьего дела. Страшился потерять Добрыню – не подстерегли бы казаки, побьют до смерти на месте кражи.
Остерегаясь быть замеченным казачьими дозорцами с четырехугольной вышки, обошли крепость северной опушкой и затаились в зарослях краснотала, прислушиваясь к шелесту осоки в близкой заводи и к грачиному гомону – что-то долго умащивались на гнездах деловитые обитатели вязов.
Часа через два на темной глади реки показалась с виду пустая лодка. Ее несло течением вдоль южного берега, укрытого тенью обрыва. Когда лодка пересекла светло-желтую лунную дорожку, отец Киприан тихо окликнул:
– Добрыня!
Над бортом лодки поднялась голова в темной мурмолке. Отец Киприан, хорошо видимый в лунном свете, вышел из-за вяза и поманил к себе. Добрыня сел на весла и несколькими сильными гребками подогнал лодку к берегу. Подал руку сначала монаху, потом Илейке. Иргиз после некоторого колебания запрыгнул на нос сам и уселся, озираясь на оставленный берег, внюхиваясь в запах речной воды и мокрых трав.