Отец Киприан прошептал, сокрушаясь о погибших побродимах:
– Кабы теперь были с нами Добрыня да Евтихий, не отважились бы тати гнаться за нами по лесу, не то что за старым да малым… Когда собирались мы в баню, Федот Жигуля будто ненароком переложил на лавке мою свернутую рясу. Пистоль потянул руку, а Жигуля подумал, что у нас казна серебра спрятана. Детей с дубьем за нами погнал, сущая бестия[14] в облике человеческом!
Наступил полдень. Побродимы рискнули продолжить путь лесом, не показываясь на дороге. Шли, чутко слушали и зорко всматривались во все, что могло грозить бедой. Часа через три лес кончился. Впереди, до окоема – степь, а по ней, зеленой и чистой, словно нескончаемо длинная бросовая змеиная кожа, пролегла лента дороги.
Выйти на простор побоялись, спрятались у окраины леса. Здесь же решили дождаться ночи и уже по темному времени уйти от полуразбойного села.
Нагребли сапогами прошлогодних листьев, отец Киприан постелил рядно для бережения от прохладной земли. Иргиз улегся у ног и повиливал хвостом в ожидании, когда развяжут торбу и нарежут хлеба с пахучей солониной.
Пообок, по стволу упавшего дерева, шмыгнула серая мышь, юркнула в темную нору у вывороченного корневища и пропала: тоже, наверно, ждала, когда нежданные пришельцы покинут окрестности ее обжитого жилья.