* * *
Илейка попятился, в густых зарослях бурьяна и кустарника не заметил обрыва и, обдираясь о ежевичник, свалился вниз. Вскрикнуть не посмел: наверху тут же послышались голоса:
– Поглянь-ка, там кто-то затаился!
– Эге, куда заполз! А ну вылазь, старая колода, пока в зад из пистоля не стрельнул! – А потом протяжно присвистнул: – Вот так штука. Этому сердешному старцу и поп уже не нужен, отправился со своими грехами на тот высший свет от чьей-то пули.
– Пошарим по землянкам, может, что сыщется положить в приседельную сумку. В нашем бедном хозяйстве и гвоздь кривой в радость.
– Что найдешь ты у них? – возразил недовольно напарник. – Репу да хрен, потому как жил здесь нищий Ефрем. Поехали, Афоня, уже гуртуют пойманных.
– Ты езжай, а я хоть глаза покойнику закрою, – ответил сердобольный Афоня. – Человек же, не скот какой лежит.
– Нетто это человек? Был человек, а теперь хуже ветоши ненужной, молью насквозь попорченной: помер, и похоронить никто не придет. Поспешай догонять, Афоня.
Один уехал, Афоня шумно соскочил с коня, захрустели сухие ветки под ногами. Послышалось сказанное с сожалением:
– Эх-ма-а, кафтанчик пожжен местами. Покойнику он теперь ни к чему, а старому родителю в зиму к скотине выходить сгодится. – И вдруг Афоня издал возглас, полный удивления и растерянности: – А это что такое? – Тут же послышался треск разорванной материи, тоскливый звон серебра. – Целковые! И еще! Да по всему подкладу! Вот тебе и нищий Ефрем! А на этом «Ефреме» воистину царской цены кафтан! – Афоня крякнул, торопливо завозился наверху, – да здесь хватит мне новую избу после пожара срубить и коня сыну справить для службы! Грешно Господа над убиенным благодарить, а сотворю благодарственную молитву от себя и отходную для покойника.
Илейка, чтобы не завыть в голос, до глубоких вмятин закусил костяшки стиснутого кулака, вполуха слушал, как казак долго шептал что-то неразборчивое, потом с кряхтением влез в скрипучее седло.
– Ну, Воронок, с богом, – громко проговорил Афоня. – Удачлив наш день, шагай бодрее. А то, слышь, говорит он мне про нищего Ефрема какого-то…
Илейка, больше не сдерживаясь, тихо, не разжимая зубы, плакал. До побранной ли казны ему, когда нет дедушки Капитона, нет поселения, приютившего их, и он теперь в этой глухомани остался совсем один-одинешенек, как верстовой столбик на степном бугорке близ обочины заброшенной дороги. И не по нему ли это, захлебываясь дымом горящих землянок, кричат на осокорях переполошено вещие вороны?
Солнце склонилось к горизонту, легкий северный ветер унес крики и плач перепуганных людей. Илейка привстал с сухой глины речного склона, растер ушибы на коленях, с опаской поднялся наверх и прокрался к опушке леса. Горели жилые постройки поселения, рушились сараи. Дым густо закрывал дальнюю часть поляны, делая кусты и деревья плохо различимыми.