– Шадишь, чадо, шамый раж полудничать.
Трех передних зубов у него не было, потому и говорил он присвистывая, словно рассерженный гусь.
Ели молча, смотрели, как плескался у пристани Панфил и медленно удалялся челн с двумя попутчиками на Рождествено.
Бурлак стряхнул крошки с курчавой бороды.
– Шпрошить что хотел?
– Сказал кто-то, будто Евтихий всю Россию прошел. А в сибирской земле он был?
– Не был, о том доподлинно жнаю, – ответил удивленный бурлак. – Он ш верховий Волги. А тебе жачем?
– Сыскать хочу, кто в тамошних краях хаживал по рекам, – негромко пояснил Илейка, немного разочарованный тем, что Евтихий в Сибири не бывал. Еще спросил: – Знает ли кто, где река Катунь течет? Ходят ли там бурлаки?
Рыжебородый покачал головой, шепелявя, ответил:
– О такой слышать не доводилось. Тобол-река ведома да еще Иртыш где: то далеко, тамо, поют в песнях, Ермак погиб от татар. Надобно ученых мужей поспрашивать, купцов да монахов. К нашему Евтихию хаживает один монах-горбун да выпытывает у всех: не ведомо ли кому о беглых староверах из северных онежских краев? Не пристал ли кто из них в наши бурлацкие ватаги?
Илейка настороженно дернул бровями.
– Зачем ему? Кого ищет?
– Не сказывает. А может, Евтихия от зелья в монахи постричься сманивает.
Помолчали.
– Сибирские реки, наверное, куда холоднее Волги будут, – посетовал бурлак. – Прошлой осенью сталкивали баржу с отмели, застудил себе ноги. Ломят страх, ходить стало тяжко. Надобно другое место себе подыскивать, от воды подале. А где? Нашего брата-бурлака не больно-то привечают в теплых домах. Обезножу скоро совсем, только и будет мне ходу, что из ворот да в воду.
На ближней барже подали голос, бурлак поднялся.
– Заходи в гости. Один я, семьи так и не завел. Спроси Герасима, покажут, где обретаюсь, – медленно и тяжело, припадая на обе ноги, Герасим пошел к реке на зов.
«Бурлаки о Катуни не сведомы, испытаю у самарских купцов», – решил Илейка. Быстро скинул одежду и побежал к Панфилу.
– Поберегись, топить сейчас буду! – крикнул он, поднимая высоко ноги, дурачась, полез в воду.
* * *
Илейка, разбуженный чуть свет, успел наносить на кухню дров, выгреб из печи золу и отнес ее под волжский обрыв, потом таскал без коромысла колодезную воду через двор по две бадьи, наполнял кадь, чтобы кухарке хватило на весь день.
Данила вышел на крыльцо, зажмурил глаза и через расстегнутую рубаху почесал волосатую грудь. Весело стукнули ставни распахнутого окна – из-под карниза с писком выпорхнули напуганные воробьи, послышался грудной, мягкий со сна голос хозяйки:
– Красота какая, Данилушка! И свежесть!