«Теперь не побегут и другие! – обрадовался Сидор. – Вот тако же и мы с великим государем Петром недвижно стояли у Полтавы под шведскими пушками, а затем в штыковой бой с превеликой яростью ударили!»
Вторая бомба взорвалась совсем рядом с перевозом, повалила ближних мужиков: их подхватили под руки и ноги, понесли вверх по ромодановскому склону к демидовской усадьбе, а сверху бежали женки – опознать и разнести побитых и пораненных по домам.
Мужицкие ряды ощетинились копьями, рогатинами, косами, будто этим оружием можно было защитить себя от пушечных бомб. И стояли, словно страх близкой смерти не витал над их головами незримым холодным облаком.
– Уходите от берега! Уходите прочь от перевоза по домам и не супротивничайте! – Хомяков в неистовой ярости топал сапогами в толстые доски парома. Упрямая решимость тысячной толпы пугала – на берег ступить гренадерам не дадут, изрежут и исколют прежде, чем успеют этим же паромом привезти надежный сикурс[8]. Надобно отбить упрямое, обезумевшее мужичье от перевоза!
– Солдаты! Ружья на изготовку! – приказал Хомяков. – Скуси патрон! Первая шеренга – пали!
Паром окутало пороховым дымом, в мужицких рядах закричали от боли и зашатались раненые. Упали на мокрый песок трое убитых. Две иконы, расщепленные пулями, шлепнулись в воду и медленно поплыли вдоль берега, пока кто-то не выхватил их и вновь не поднял на вытянутых руках.
– Вторая шеренга – пали!
Видно было, что в своей ярости бригадир Хомяков уподобился молотом оглушенному быку, который с налитыми кровью глазами готов кинуться хоть на горящий дом.
Сидор Дмитриев, а он стоял у самой воды впереди ромодановцев, вдруг дернулся всем своим длинным и напрягшимся в горьком ожидании горячей пули телом. Из приподнятых рук резким ударом вышибло тяжелую икону, сорвало пулей с головы глубоко надвинутый на лоб треух. Зацепив шипастым кистенем за обнаженную его голову, позади Сидора неуклюже повалился вбок рослый мужик, выдавив сквозь стиснутые, зубы мучительное «О-о-ох!».
– Господи, спаси, – невольно вырвалось у Дмитриева. Он подхватил упавшую икону, повернул перед собой и едва не заплакал от обиды: Матерь Божья чуть приметно улыбалась ярко-красными губами, а грудь в дорогом серебряном убранстве пробита насквозь безжалостной гренадерской пулей. Дмитриев не сдержался, вскинул икону перед собой на длинных руках и закричал с горечью солдатам:
– Поганые нехристи! Богоотступники! Что же вы творите?! Ведь вы Матерь Божью застрелили до смерти!
Бригадир Хомяков размахивал перед гренадерами кулаком в белой перчатке: бранил за плохо прицельную стрельбу – более половины пуль улетело над мужицкими головами в ромодановский бугор.