Якуб-бай подошел к лежащему Демьяну, внимательно заглянул в лицо, безнадежно махнул рукой и с сожалением цокнул языком – совсем плох этот «ференги урус»!
На сонном недавно лице Умбая боролись два чувства: боязнь, что Елкайдар будет ругать за то, что выпустил раба без его на то разрешения, и желание хоть как-то сберечь достаток хозяина. После долгих торгов ударили по рукам. Часть денег от войсковой казны внес Кононов, остальные за Федора доложил Рукавкин. Пока Якуб-бай и Умбай составляли нужные бумаги о выкупе, Григорий помог слуге расковать на Демьяне кандалы. Данила придерживал Федора за плечо и чувствовал, как нервная дрожь била сильное тело казака.
– Иисус Христос, Спаситель, – упал старый Погорский на колени, размашисто крестясь на небо изуродованной рукой. – Неужто… воля? Неужто увижу родимый Яик, детишек, жену? – Крупные слезы текли по смуглым щекам и терялись в седых жестких усах, будто капли дождя в непролазных камышовых зарослях. Федор не выдержал, подошел к отцу и положил широкую ладонь на седую, облысевшую со лба голову, прошептал чуть слышно:
– Отец… не признаешь меня? Ведь это я… – И не договорил. Сжалось горло от боли за пропавшую на чужбине жизнь отца, за родимую матушку, без времени сошедшую в сырую землю.
Цепляясь обожженными, искалеченными пальцами за кафтан Федора, старый Погорский попытался было встать, но силы совсем оставили немощное, изношенное в каторжной работе тело.
– Федюша? – не веря только что услышанному, переспросил Демьян и повернулся к Григорию, словно призывал в свидетели испытанного друга: не сон ли это, не жестокая ли это шутка коварных дэвов чужой земли?
– Себя ты забыл совсем, Демьян, – всхлипнул неожиданно Кононов. – Или мы были не такими же молодцами, когда царь Петр заслал нас в эти проклятые пески? Твой это сын – отважный сокол с берегов родимого Яика, – и тут же предостерег: – Чур только, Демьян, враг рядом, идет. Крепись, ты для нас пока чужой. Понял?
Демьян через силу отпустил руку Федора, к которой прижимался седой бородой. На пороге появились хивинцы. Не мешкая, из рук в руки передали бумаги и золото и разошлись: россияне к коням, а Умбай с криком напустился на рабов-персов и погнал их к арыку таскать ил и удобрять землю сада.
Федор посадил отца на своего коня, а сам всю дорогу до Хивы шел рядом со стременем, поминутно поглядывая на кроваво-багровые шрамы от кандалов выше босой ступни старого Погорского.
А сверху на правый рукав кафтана Федору нет-нет да и падала счастливая слеза Демьяна: пережитые минуты радости, словно вешняя вода хлипкую запруду, прорвали последние внутренние запоры, которые сдерживали горе все эти тридцать шесть лет рабства и нечеловеческих унижений на чужой земле.