– Теперь, при новом хане Нурали, – добавил Авдей, – на границе стало много спокойнее. При Неплюеве форпосты по Лику построены, да и замирение между народами пришло, тому все рады. А десятки лет назад, при старом Абул-Хаир-хане, тысячами киргиз-кайсаки приходили в набег, случались жестокие кровопролитья.
Некоторое время все сидели молча, слушали потрескивание сухих веток в огне костров да шелест камыша у берега. Изредка какой-то зверек плескался в воде перед тем, как завалиться спать.
– По Яику да по Утве нашими костями земля устлана, – вздохнул старый казак и неожиданно с большой грустью пропел:
Где кость лежит —
Где кровь лилась —
Там вязель сплелась;
Где слеза пала —
Там озеро стало.
– Там… среди тех, и два моих сына лежат, – негромко, словно поперхнувшись дымом, сказал старый Авдей, еще больше сгорбил плечи под потертым суконным кафтаном блекло-синего, давно выгоревшего цвета. – Один теперь как перст. Вот Федюша-племянник при мне только и остался до смерти присмотреть да похоронить по-людски… А родитель его, мой брательник Демьян, где-то в колодках у хивинцев век домучивается. Может, встретите ненароком, – поклонитесь от нас, от всего Яицкого войска…
– У хивинцев? – поразился Данила. – Как же попал он к ним?
– Без малого полторы тысячи наших казаков по воле царя Петра ушли на Амударью с князем Черкасским. А воротились немногие, только хивинские единоверцы – татары да калмыки. Ходят среди нас, как тень прошлого, душу будоражат.
– Может, уже и в живых нет, – обронил молчаливый Родион.
– Жив Демьян, – неожиданно резко возразил Авдей. Данила с удивлением вскинул на него серые глаза – откуда такая уверенность? Тридцать шесть лет минуло, мудрено ли?
– Да-да, жив! – вновь повторил старый казак и добавил: – Григорий Кононов, как бежать ему из Хивы, был вместе с Демьяном. Сказывал по возвращении – белый весь брат стал, будто старый лунь. А уходил в поход, так смолянее чуба на всем Яике не было, черней вороньего крыла, девкам на радость, казакам на зависть. Жена Демьянова с горя быстро отошла в рай, а племяша Федюшу мне на руки едва не сосунком оставила. Вот и кукарекаем, как два петуха на одном подворье…
Петр Чучалов устал сидеть в однообразной позе, поднялся с седла размять ноги. Сказал Авдею:
– Того Григория Кононова при мне зять покойного Абул-Хаира Джан-Бек привез в Оренбург спустя неделю по принятии ханом Нурали верноподданнической присяги. Горькая судьба выпала на его долю. Хорошо еще, жив хоть к дому возвернулся, вовсе не сгинул.
– Возвернулся, да радости не много: дома-то у него и не оказалось здесь, – обронил Авдей. – Старики, которые знавали его, почти все вымерли, жена с другим сошлась по разрешению нашего попа, у нее чужие для Григория дети. Своих-то не успел прижить перед походом. Вот то и горе – бобылем мыкается по городу, будто старая кошка на пустом пепелище, никому не нужная. Как утро настанет, берет удочку, идет подальше от людей и сидит весь день, смотрит на реку. А то словно дитя малое, сорвет цвет клевера и нюхает. Иным в потеху чужое горе… Над старым волком и щенята смеются, это уж так, – вздохнул Авдей и закончил печальную историю своего сверстника: – Дубу оголенному под стать ныне Гришка. Облетели все листочки, ветрами хивинскими пообшарпало. Эхма-а, – и задумался, уставя тяжелый взгляд в неровное пламя костра, немного погодя скорбно добавил: – Одна головня и в поле гаснет…