– О-о, моя дивная карагоз, – прошептал Гуляев и сделал ей шаг навстречу. И она ступила раз и второй навстречу Якову, тихо звякнули серебряные шолпы в косах девушки.
– Ширагим[30], – отозвалась певучим, мягким голосом девушка и припала к Гуляеву.
Петр с тоской подумал, что он на месте Якова и минуты бы не колебался! Такую богиню да не увезти на край света? Эх, Яков, Яков, не понимаешь ты своего Богом подаренного счастья!
Над обрывом кашлянула старая Кельдибика, и девушка встрепенулась.
– Прощай, Ямагуль, навеки прощай! Не увидимся больше. – Из широко раскрытых глаз девушки покатились слезы. – Степную орлицу посадят в каменную клетку, где окна и те закрыты решетками… Старшую сестру Нямгалы отдали в Джунгарию, нет ее больше, умерла там милая сестрица… И меня ради отцовского дела отдают в рабыни Каипу, этому жестокому сабарману![31]
Матыр-Ханикей не сдержалась, вновь упала на грудь молодому посланцу. Он обнимал ее плечи, умытое слезами лицо покрыл прощальными поцелуями. Заговорил, волнуясь:
– Уедем со мной, милая карагоз! Увезу и под страхом смерти. У меня и кони с ночи еще за тальником спрятаны. Хоть день, да наш в вольной степи…
Девушка ладонью прикрыла губы посланца, печально опустила голову.
– Ханские дочери всегда были как задаток мира у степных народов. Так было, милый ширагим, так будет, пока солнце и луна ходят над землей. Нельзя увозить ханскую дочь. Если и на час увезешь с собой – убьют меня. И тебя убьют! Хан прикажет забросать нас камнями – такой обычай киргизского народа. Соседние орды войной пойдут на наши улусы, много крови прольется… Иди, мой смелый барс, иди… И меня отпусти.
Гуляев с болью в голосе выкрикнул, забывшись, что старая Кельдибика может услышать его:
– О горе мне, бедному толмачу! Разве может жайтак любить ханскую дочь! Знай, милая айгуль[32], я никогда не возьму в жены другую! – клялся потрясенный расставанием Яков, с трудом разжимая пальцы.
Матыр-Ханикей пятилась от него, шептала:
– Прощай, ширагим… – Девушка плакала. – И мне солнце над чужой землей будет не в радость.
– Прощай, счастье-солнце мое, прощай, Матыр-Ханикей, ненаглядная айгуль, – отвечал Яков на русском языке, сделал шаг к девушке, чтобы хоть на миг да продлить горькую встречу.
– Бата, – со слезами в голосе проговорила Матыр-Ханикей и помахала рукой.
– Благослови Аллах и тебя, милая. Бата, – как горестное эхо отозвался Яков.
Над обрывом вновь, тревожно теперь, кашлянула старая нянька, поторапливая девушку.
И в этот миг Петр краем глаза увидел, как из своего укрытия приподнялся нукер. Он вынул из-за голенища широкий нож, качнул его на ладони, словно взвешивая, уперся левой ногой в землю понадежнее и резко взмахнул рукой.