Твердь дышала, песок шелестел, она отрыла руку, еще нехолодную, поднятую в безнадежном жесте (но это была не моя рука), бритую голову, тоже приподнятую, покойники, живые и мертвые, не лежали покойно, переплелись, перепутались члены и белые одежды. Ей одной попался добрый человек — охранник, и она помолилась за всех. Поставила маленький крест, сколоченный днем плотником — хозяином хибарки, в которой она скрывалась. Крест наутро сломали и выбросили, ломали и выбрасывали, даже сжигали, а плотник сколачивал новый, а она ставила.
— И вы не попались?
Ее взяли через сорок дней — так положено, чтоб души успокоились и покинули нас на сороковины. А через много — много лет лагерей ее опять не пустили охранники, не нашлось доброго. На месте погребения оккультным памятником воздвигся секретный объект. А плотник сохранил и отдал драгоценности.
— И ваш Бог допустил такую бессмысленную смерть? — возмутилась Лиза.
— Ну, это с какой стороны поглядеть, — возразил Иван Александрович. — Гражданская война спасла Европу от мировой революции. Стоило ли ее, правда, спасать… это другой вопрос. Марья Алексеевна, я впервые слышу подробности — может быть, не стоит? Вам потом не будет плохо?
— Повторяю: все отлично, — дама улыбнулась абсолютно беззубо, мелькнула черной плакальщицей Смерть. — Сегодня можно, я последний раз вспоминаю в свете земном, неполном, а скоро буду знать, что именно случилось с ними в тот день и в ту ночь.
— Да ведь разве не известно, что? — спросила Лиза осторожно.
— Нет, неизвестно, я видалась с Борисом, уже после второй войны, после всего. Но он ничего не смог рассказать о брате и о себе тоже.
Лиза взглянула на Ивана Александровича, тот непроницаемо слушал.
— Я была уже на свободе, ехала в поезде в Крым и сразу узнала его, хотя ему было уже пятьдесят восемь. И спросила тихо, чтоб не привлекать внимания, по-французски: «Борис, это ты?» Он не понял, я повторила по-русски. «Вы ошиблись, — ответил он. — Меня зовут Николай Николаевич».
Но она знала несомненно — как знает мать про свое дитя, — что это он. По классическим криминальным приметам: голос; детский еще, почти невидимый шрам на виске, жест, глаза, улыбка — а главное, по чему-то неуловимому, никогда не повторимому, что есть обаяние именно этой личности, а не какой-то другой. Вы воевали в гражданскую в Крыму? Воевал. Сколько вам было лет? Молодой. Он не знает дату рождения. Сейчас она расскажет этому старику, этому мальчику про рождение в селе Бровки Брянского уезда в майский полдень, про английский ножичек, которым он поранил себе висок, про любимую собаку Клотильду… сейчас, только найдет слова соучастия. Вы пережили расстрел? Странная старуха. Откуда она знает?.. Ты пережил расстрел. Я попал в руки белым (белогвардейской сволочи, он уточнил), но мне удалось спастись. Где и как? Он ничего не помнит, только сыпавшийся сверху песок, лавину, Сахару, зыбучие пески, забивающие дыхание, — и вдруг черное крымское небо. Больше ничего, контузия, очнулся в рыбацкой хате, где пролежал долго, учился говорить, мешая явь с песчаным бредом, — и та милосердная женщина, вдова, что подобрала его, объяснила, что он красный герой (какие-то расстрелы поменялись местами). Теперь рабочий на секретном объекте. А вы ничего не помните про брата Глеба? Никогда не слыхал. Вдруг начал дрожать и дергаться: у меня бывают припадки после той контузии. А кто вы такая? Я сочинила вполне складную версию, извинившись, что обозналась, приняла его за другого. Вот и все.