Стояла непроницаемая тьма, Поль отдернула портьеру, стукнулись кольца костяным стуком, уличный вечер с невидимыми из окна фонарями и фарами прокрался в темноту, наложил блики и тени на бросовые декорации (жильцам сдается то, что не жалко выбросить), декорации уже обжитые, оживленные их жизнью, но сейчас, в скудном свете, словно незнакомые. Из форточки свободно потек весенний дух с привкусом московского туманца (ржавеющих крыш, мокрого асфальта, бензина, обнаженной зелени на бульварах). Пронзительная свежесть смутила душу, возмутила гордость: зачем я здесь, в чужой комнате, в чужом городе, с чужими? Жду, когда меня бросят или сдадут другим жильцам? Кругом темно и страшно. Бессознательным напряжением воли она вернула любовь — к этому вечеру, к Митиной настольной лампе, ждущей огонька, к голосам в коридоре; нахлынул богатый сложный свет детства и юности, разорвал темень, и Митя сказал, входя: „Пробки перегорели. Ну, что будем делать?“ — „В „Националь“!“ — вскричал Вэлос, удачно имитируя купеческий кураж, и Дуняша согласилась — с условием, что ей дадут-таки прилично прикрыться. „Прикроем! — гремел Вэлос. — Карапета отшила, или все еще томится? Представьте: ночь, некто с купюрами крадется…“ — „Я не пойду, — сказала Поль, — не хочу“. — „Блестящая идея! Мы сейчас сбегаем, принесем, устроим пир во тьме, да, Мить?“ — „Поль, почему ты не хочешь?“ — „Просто так. Не хочется“. — „Правильно, — мигом переметнулась Дуняша, — никакой пьянки, у меня с утра испанцы. А вы, доктор, развращаете пациентов“. — „Ни-ко-гда! Подчиняюсь с наслаждением, навек с вами, впадаю в детство, в сказку, к черту испанцев, я лично заменю любого испанца. Вообще, прелестные дамы, я скажу так…“
Митя с гневом покорился, упал на кровать (матрас с ощутимыми пружинами на брусках-ножках), закурил. В ответ в районе дивана (Вэлос и Дуняша) и письменного стола (Поль) загорелось еще три огонька, молодые голоса и смех сливались в бессмысленную мелодию. Обычно он делал что хотелось, и окружающие делали, что ему хотелось, но сегодня момент (выпить) был упущен. Да, в какой-то момент (свет погас?) вечер переломился не в ту сторону, настрой пропал, гнев остался, огоньки перемигивались, озаряя жадные губы, складывающиеся при затяжках в воздушные поцелуи, Вэлос рассказывал сказку не своим, глубоким и мужественным, голосом:
— …история идеальной любви, захватившей человека на исходе юности. Но она — допустим, Катя — уже не была свободна. Правда, жених ее, Платон, сидел в тюрьме — за пустячок: случайное убийство дровосека в горах…