Словно против воли она взялась рукой за круглый гребешок и с восклицанием «Боже мой!» швырнула его на пол: гребешок был раскален, как уголья в адской топке. Милочка зарычала, кусанула-таки Вэлоса за палец и спряталась под стул, Поль расхохоталась. «Смотри, кровь», — он снял очки, подошел к ней, наслаждаясь ощущением силы, ситуацией в целом: таких женщин почти и не осталось — и вот найти одну— единственную, рыжие волосы ее (огненные под атласным вишневым абажуром) распустились драгоценным покровом. «Смотри, кровь». — «Послушай, Жека…» — «Не зови меня этой собачьей кличкой, забудь про Жеку». И она охотно забыла, и опять, как три года назад в беспросветной коммуналке, подалась ему навстречу с пылом, с жаром, когда он прикоснулся к старой Митькиной одежке, к шелковым прядям. «Любимая моя!» — сказал Жека невольно, не своим голосом. Что за наваждение! Митя был с ними — не как тайный соглядатай («грозный муж»), а как соучастник обольстительного бытия (в теоретическом, так сказать, разрезе, и эскапада затеяна ради спасения друга из христианских обессиливающих тенет). Так то ж теория, а на практике какой-то червячок — впоследствии чудовище бешеной ревности — уже томил. Проще говоря, Вэлосу впервые захотелось, чтоб любили его самого, но как паучок по инстинкту не может не выделять слизи для плетение паутинки, так и Вэлос не мог, даже при желании, избавиться от своего странного дара. Пусть не Зевесовым золотым дождем, пролившимся над Данаей, так хоть любимым мужем — сверх-, так сказать, мужем, блистательным и идеальным, какового не существовало в натуре, — он ей отрекомендовался, вдруг сам ловя себя на чуждом жесте или слове. «Эдак ведь не я на нее действую, а она на меня, — размышлял он позже перед псевдокамином с коньячком. — Не хочу быть Митькой, хочу быть Жекой! Разве что не снимать очки? Как-то все это неловко, черт возьми, любовь… в очках…»
Проснувшись как от толчка в двенадцатом часу ночи, Поль услыхала требовательный вопль Карла за дверью, пошла отворить и увидела свой гребешок на полу. Подняла. Кусочек прохладной пластмассы, но узорчатые дырочки слегка оплавлены по краям. Что такое? Что случилось? Заходил Жека… нет, он просил так себя не называть. Евгений. («Паучок!» — подхихикнул какой-то голосочек из подполья подсознания.) Нет, Евгений! (С греческого, кажется, «благородный» — Поль усмехнулась.) Да, благородный. Беспокоился о Мите, о какой-то тайне… Ну и что? Откуда это ощущение — темного провала в памяти? И в провале том вдруг завиднелся небольшой ухоженный холмик земли с металлическим крестом и трогательными незабудками. Ну да, Евгений говорил, что сегодня похоронили Шубина-Закрайского, того самого. Однако как успели вырасти незабудки? Кто там похоронен? Боже мой! Поль заметалась по комнатам, машинально впустила Карла, кот и собака двигались за нею, словно исполняя сложный танец. Карл изумлялся, почему его не ласкают и не кормят. Милочка всегда знала, что она очень нужна, вот забежала вперед, встала на задние лапы и закружилась. Поль погладила свою умницу, сняла с полки писательский справочник и бросилась к телефону. После ряда недоразумений удалось связаться «по срочному» с прибалтийским Домом творчества, где разбуженная администраторша кое-что выдала, но призналась, что Дмитрий Плахов с час назад выехал. Куда? Мне не докладывают, что-то случилось, и он выехал. Что случилось? Он жив? Администраторша донесла кому-то в сторону: «Эти жены невыносимы», — и отключилась.