Тогда Поль позвонила Вэлосу, добрый друг готов приехать, прямо сейчас. «Нет, не надо, я просто… Евгений, ты мне рассказал о смерти того режиссера?» — «Конечно. Разве ты не помнишь?» — «Смутно. Все воспринимается каким-то кошмаром». — «Почему кошмаром, радость моя? Сознайся…» — «Не смей так меня называть! — отмахнулась она (радость моя — говорил Митя). — Как выглядит могила?» — «Чья?» — «Ты скольких сегодня похоронил?» — «Двух. Фридриха Маркуса и…»
— «Какого Фридриха?» — «Маркуса. Его сожгли… точнее, дожгли, обгорел на пожаре, а прах отправили…» — «Не продолжай, это все не то», — Поль повесила трубку, звонок раздался почти сразу. «Полина, ты помнишь, мы условились, что я звоню тебе в следующую пятницу?» — «Помню, — ответила она растерянно, вдруг ощутив желание сумасшедшее, никогда не испытанное: немедленно увидеть Вэлоса — и пробормотала, сопротивляясь отчаянно: — Завтра Митя приедет — все ему расскажу». — «Что все?.. Впрочем, одобряю. Только предварительно перепрячь дедушкин парабеллум. И не упоминай про могилу, ты знаешь, какой Митюша впечатлительный. Ну да я сам подъеду». — «Пожалуйста, я не боюсь». — «Да, ты женщина смелая. И очень страстная».
Поль положила трубку осторожно, словно заколдованную, рассеянный взгляд скользил по обветшавшим вещам и обоям, стремясь зацепиться за реальность. Парабеллум? Никогда не слышала, не видела. Откуда у Мити?.. Вэлос сказал: дедушкин. Дедушка был, кажется, поручиком в Первой мировой. Как все это правдоподобно — и то, что он скрыл от меня пистолет, он тяготится мною. И эти ужасные голубые незабудки… Почему ужасные? Пахнут трупом, тленом. Нет, их посадили любящие руки, а у меня никого нет, кроме Тебя, Господи. И вместо того, чтобы обратиться к Тебе, я бросилась звонить, то есть к мужчинам. Зачем я объединяю их? — вдруг испугалась и осознала, что боится давно, смертельно.
Тут она заметила свой страх в зеркале напротив, вгляделась, безжалостно стирая внутренним зрением яркую пыльцу расцвета: прекрасное лицо после ряда превращений (запали и выцвели глаза, губы сморщились, поседели, поредели кудри, кожа обвисла) оскалилось черепом. Поль вздрогнула, быстро прошла в спальню, остановилась, пораженная странным свечением — нездешний, небесный свет преобразил тьму, тесно заставленную старой рухлядью, и самую эту рухлядь. За окном падал медленный крупный снег, который завтра смешается со здешней грязью, станет грязью. Наступал Покров. Поль опустилась на колени перед любимой, из Орла, из детства, иконой Казанской Божьей Матери.
Назавтра в Москве и следа не осталось от первого робкого снега, разве что непотревоженные сегодня монастырские могилы блистали влажной белизной, испарившейся к полудню. Прохожие шарахались от жижи и ошметков из-под колес, низкие небеса провисли в уличных пролетах, заколыхались над перекрестками, слезно омывая бульвары и дома, и бронзового Пушкина, который присутствием своим свидетельствовал, что еще не все потеряно, что есть лазурь, золото и милость к падшим.