Два озера — две полноводные голубые чаши вровень с зелеными берегами — отражали небо и полет ласточек. В ослепительном просторе золотых и розовых, ржаных и гречишных полей — далекие купола в липах, сельцо Никольское со столетней, земской еще больницей. Дальше — березовая роща, с которой начинался одноименный с селом лес. Родимая подворотня и подвал с пьяной материнской истерикой и ночка без лица — бездна с конями привередливыми… Да была ли она? — подумалось вдруг, но память плоти ответила безошибочно: была. Да черт с ней! Вопрос в другом: как совместить подвал и простор? Разрыв логических связей, единственное достижение двадцатого века, вносит в действительность элементы абсурда — так возник сюрреализм (сверхреализм — попытка преодолеть или, напротив, углубить этот разрыв сверхчувственным, подсознательным путем; то в литературе, а в «жизни» мы так и живем в сверхреализме), о чем Алеша слыхал смутно, однако ощущал остро: разрыв, абсурд, изъян даже в этом классическом пейзаже — русском раю.
— Странно, — заметил он, имея в виду изъян, — крестов нет, а церковь как новенькая, купола позолочены.
— Эти странности под охраной государства, — сказал Митя и рассказал чудесную историю — сюрреалистическую сказку.
Никола-на-Озерках простоял почти пять веков, перестояв Смуту, Никона и Петра, и Екатерину с Вольтером, и Маркса, вплоть до ленинизма; зажигались лампады, творились молитвы, сбирались нищие на паперти, крестьяне крестились на колокольный звон и всем миром правили Пасху, покуда комсомольцы не поскидали кресты. Но Никола выстоял. А обветшавши вконец, народный чудотворец сотворил чудо. Для этого ему понадобилось вызвать из Штатов тамошнего богача, сына сбежавшего барина. Старик сын поклонился могилам, прослезился и начал действовать — даром, что ли, революция стряхнула Обломова с дивана?
— А что в том плохого? — насторожился Алеша.
— В чем?
— В лежании на диване.
— Ничего. Наоборот. Лежали, чувствовали вину перед народом и двигали русскую идею.
Тем не менее американская биржевая хватка позволила совершить невозможное: встряхнуть власти на ремонт, за конвертируемую валюту, разумеется. Валюта пошла куда надо, но какие-то рубли по-честному выделили. Впрочем, Никола— Чудотворец расцвел только снаружи и без крестов, внутри в целях борьбы поддерживалась мерзость запустения. И все же (Митя не рассказал) в его пути к Никольскому лесу вошел свет куполов.
Они вошли в рощу и прошли разгоряченной душистой опушкой к Сиверке, запруженной плотиной. Здесь было их купание, в сторонке от туземного пляжа, где дачники сулили подать в суд на собак. Открылась потаенная поляна; прямо с кудрявой в березовых тенях травки ступаешь на песок в слоистые воды: парная теплынь — и внезапная резкая свежесть, теплынь — свежесть, солнечные лучи — подземные ключи. Струи чередовались, не смешиваясь, бросало то в мягкий жар, то в ласковый холод. Если усилить это восхитительное ощущение в миллион раз, в вечность — получим прообраз дантовского ада, круги, где корчатся прелюбодеи, предатели и убийцы: огнь пожирающий — холод вселенских пространств. Но когда это еще будет (а с нами вообще никогда ничего не будет), и Алеша поплыл отнюдь не ночным грешником, а уверенно рассекая упругую среду. В голове прояснялось, прозрачная влага омывала пронизанное зноем тело, и с чувством физической чистоты и здоровья он приблизился к Лизе, покачивающейся на спине в середине упоительной пучины. Однако коснуться не осмелился («грехи наши тяжкие»), раскинулся возле, глядя в бездонное небо и помышляя: «А с Лизой было бы так же?.. А как же? Все одинаковы. Нет, с той проще…» Без лица проще преодолеть первый животный ужас и жгучую нежность. А как та явится, обретет облик и начнет качать права? Ах, простите, нечаянно получилось, я люблю другую. Какую такую-сякую? Никого я не люблю, одинокий волк. Стало чего-то жаль, а небо бездонно, как в школьные каникулы над Окой. Над Чугункой — так еще с дореволюционных первых паровозов называлась нынешняя городская окраина: высокий мост, песок, деревья. Лежишь на волне, глядишь в небо или считаешь мимолетные вагончики. Лиза спросила внезапно — и тоже будто с сожалением: «Алеш, а помнишь нашу Чугунку?» Конечно, помнит, он только что вспоминал о ней! «Честно?» — «Честно!» Их руки в воде коснулись, робко сплелись — и вдруг оттолкнулись, отпрянули ладони и глаза, взаимно и резко — и оба понеслись наперегонки к берегу, чтоб движением унять зуд вранья.