— Кем?
— Скажем по старинке: одержим. Нетрудно догадаться — кем. У истоков нашей государственности два Владимира владеют миром: Святославич — крестил, Ильич — отпустил.
— Куда?
— В озеро огненное, горящее серою. Так в Апокалипсисе. Умирал в страшных муках почти два года, и не в полном забвении, случались просветы, а последняя работа (он все писал, писал, писал) все о том же — о наступлении на религию. Осознавал ли он сам, что одержим, — вот что интересно. Лютый рассвет в Горках и будущие миллионы (ленинский набор) за мною, за мною — в огонь и серу.
Он замолчал, но Алеша еще продолжал слушать, а Лиза воскликнула:
— Как страшно ты, Митя, говоришь.
И все очнулись, вернувшись в предвечерний июльский сад.
— Прошу прощения, увлекся. Я ведь ничего не знаю. Замысел неизвестен. Может быть, так надо. Вы скажете: крови много. Значит, праведников много и скорее наступит Конец.
— Жутковатая арифметика, — заметил Алеша.
— Тем не менее, по Иоанну требуется сто сорок четыре тысячи.
— Праведников?
— Праведников.
— И за две тыщи лет не набрали?
— Выходит, нет. Число, наверное, символическое…
— А я подумал, вправду!.. И все-таки сколько набрали?
— Да кто считает! — Митя улыбнулся, и Алеша улыбнулся в ответ; как будто связь намечалась меж ними, но она оборвется, коль скоро вмешается страсть. — И не забывайте: не будь революций, со всеми вытекающими следствиями, — мы б тут сегодня чай не пили, нас бы просто не было.
— Невелика потеря, — сказала Поль. — Другие были бы, наверняка получше.
— Наверняка. Но их нет. Все на нас.
Собаки зашевелились под стульями, вдруг взвыли и ринулись в сад, в прихожей зазвенел старинный дачный колокольчик. Митя прошел по дорожке, отворил калитку, вошли трое, Поль встала. Алеша случайно взглянул на нее, синие глаза потемнели и вспыхнули. (Господи, какое лицо, как я не видел!..), мгновенная вспышка осветила все и разом, и наступила любовь.
3 сентября, среда
В голове крутится-вертится и подмигивает веселенькая детская присказка: «У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса, он ее убил, в землю закопал, надпись написал: у меня была собака, я ее любил, она съела кусок мяса, я ее…» Нет, я не убил. Почти два года назад на берегу синего— синего (серого, безобразного) моря я глядел в окно в Европу. Антураж арийский, суровый: белесый песок, одинокая сосна, кругом — ни души, волны и грохот, октябрь уж наступил и тевтонский ветер, ледяной, упорный. Словом, обстановка, располагающая к душегубству. Однако никто меня не соблазнял, я глядел в петровское окно, думал думу, то есть не думал, а видел в сливающихся — прибрежных, водяных, небесных — сумерках пестроту и прелесть капитализма. Нет, дальше, вглубь, феодализм, Франциск, читающий стихи цветам, зверям и звездам, Лютер швыряет в черта чернильницей… Ну, тут уж пропасть, трехсотлетняя бездна меж ними, в эту бездну, в эти сумерки я и погружался, восторг сменялся тревожным ветром раскола, разрыва, рокового ренессанса. Дальше, вглубь, третий всадник Апокалипсиса на вороном, как ночь, коне, принес меру, сумрачный германский гений и острый галльский смысл занялись прогрессом (золотом), черный пудель обратился в странствующего студента и сказал: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (и тут соврал, отец лжи). Человечество пошло другим путем, спускаясь все ниже и ниже, что ж, из бездны ярче звезды и точка отсчета — гора, Голгофа. Но если Голгофа вершина, то вершина наша — убийство. Это сегодняшняя одержимость врывается в хмурый балтийский вечер, а тогда я просто гулял по песчаным дюнам, дышал северной свежестью йода, водорослей, конца света, вглядывался в окно, видел вечного странника и забавлялся — сочинял диалог: что было бы, если бы. Занятие праздное, диалог банальный, пятьсот лет просвещения освободили нас от демонов… Ну, да это как сказать: видали за эти годы (особенно последние) Мефистофелей и похлеще, просто зло стало явлением рядовым, обыденным, не для избранных только, демос, равенство, равны во зле, а обещанного блага что-то не видать. Да, прогресс снял сказочные покровы и просветил: дух отрицания и сомнения не вне, а в нас.