– Да вот поругался, – погрустнел еще больше Иван.
– А может, и правильно сделал, – предположил Гладышев. Он с опаской поглядел на жену и перешел на шепот: – Если хочешь знать, я тебе вот что скажу: не связывайся ты, Ваня, с этими бабами. Беги от них, пока молодой. Ведь они… ты посмотри хотя б на мою. Вон она сидит, змея гремучая, у ней язык, Ваня, ты, когда поближе разговаривать будешь, обрати внимание – раздвоенный. Ну чисто змеиное жало. А сколько я от нее, Ваня, горя натерпелся, это ни в сказке сказать, ни пером описать. Да разве ж только я? Все мужчины от ихнего пола страдают неимоверно, возьми хоть современную эпоху развития, хоть факты из исторического прошлого. – Покосившись на жену, он зашептал еще тише, словно сообщал сверхсекретную новость: – Когда царь Николай Первый сослал декабристов у Сибирь, черт–те куда, так ихни жены на этом не успокоились, а свои шмотки собрали и поперли туды за ими, несмотря что железной дороги в те поры не было. И лошадей позагоняли, и ямщиков перемучили, и сами чуть не подохли, а все же добрались, вот ведь какое дело. Я, Ваня, про Нюрку худого ничего не скажу – она женщина образованная и с понятием, а все же беги ты от ней, покуда не поздно.
– Я бы побег, – сказал Чонкин, – да этот вот драндулет не пущает. – Он кивнул в сторону самолета и, подумав, добавил печально: – Да и исть охота. Кишка кишке бьет по башке.
– Исть хочешь? – удивился Гладышев. – Господи, да чего ж ты раньше не сказал. Да пошли ко мне. Сейчас примус разожгем, яишню с салом сготовим. Самогоночки маленько, – он подмигнул Чонкину, – есть. Пошли. Поглядишь заодно, как живу.
Чонкин не заставил себя упрашивать, спрятал винтовку под сено, перелез через забор и, осторожно ступая меж грядок, пошел за хозяином, который независимой походкой шагал впереди. Взошли на крыльцо. Афродита болезненно поморщилась и отвернулась.
– Хоть бы клеенку под дите подстелила, – проворчал на ходу Гладышев, – а то ведь напрудит – весь подол провоняет.
Афродита равнодушно подняла глаза, равнодушно сказала:
– Ты лучше в избе понюхай. И дай гостю понюхать.
Сказала и отвернулась.
Гладышев открыл дверь, пропустил Чонкина в сени.
– Слыхал, как она со мной разговаривает? – сказал он Ивану. – И вот так каждый день. Дура грязная. У меня–то вонища с научной целью, а у нее в виде неряшества.
За сенями было темно. Гладышев зажег спичку, осветившую узкий коридор и дверь, обитую изодранной мешковиной. Гладышев растворил эту дверь, и оттуда сразу шибануло таким запахом, что Чонкина зашатало от неожиданности, так что если бы он сразу не зажал нос двумя пальцами, то, может быть, и упал бы. С зажатым носом он и вошел в избу вслед за хозяином. Тот обернулся к нему и сказал ободряюще: