Похоронив ее, отец не захотел оставаться в России, переехал в Туркестан, в Ферганскую область, где только что открылись несколько сельских больниц. С нами поехала и моя няня Марьюшка, женщина неопределенных и неизменяющихся лет, бессменный ангел-хранитель нашей семьи. До холерного бунта она как будто собиралась выходить замуж, но после гибели матери она не считала себя вправе оставить нас двоих на произвол судьбы, вполне убежденная, что, оставшись одни в шумной и пестрой жизни, мы немедленно оба погибнем.
И в этом она не ошибалась: отец мой был человеком на редкость непрактичным и доверчивым. Пациенты из баев и купцов старались не заплатить ему за лечение или заплатить поменьше, а с бедняков-дехкан он и сам не брал.
Шли годы, но мнение Марьюшки о моем отце, в смысле его пригодности к жизни, не менялось. В остальном она очень уважала своего доктора за его ученость, хорошее обращение с простыми людьми, за то, что он не пьет, не курит, не играет в карты. Извиняла Марьюшка только одно его пристрастие — к шахматам: там игра шла без денег и, по ее мнению, «умственная».
Восемь лет прожили мы вдали от города, в предгорьях, в большом узбекском селении Кудук. Отец был все время занят по службе в больнице, Марьюшка — по хозяйству, а я жил восхитительной свободной жизнью. Обязанности мои были крайне просты: вечером занятия с отцом по русскому и арифметике, с утра — исполнение заданных накануне уроков, а остальной день весь мой.
Единственный русский парнишка в селении Кудук, я годам к десяти вполне «обузбечился»: ведь все мои сверстники были подряд узбечата. И одевался я по-узбекски: на плечах халатик, на ногах ичиги — мягкие сапожки без каблуков, на голове — тюбетейка. И говорил я по-узбекски, а на своем родном русском языке говорил плохо, очень неуверенно, как-то на ощупь. Это, видимо, обеспокоило отца, и он решил переехать в город. Однако прошло еще два года, прежде чем переезд состоялся.
Теперь я хочу поведать читателю нечто удивительное. За все время жизни в селении Кудук я ни разу ни с кем не подрался. Да и вообще видел всего лишь две мальчишеских драки, вернее — стычки, ограничившиеся толчками в плечо и неясным угрожающим бормотом. Вот и все.
На этом чудеса не кончаются: ни один из друзей моего детства ни разу не залезал в чужой сад или виноградник. Надобности не было. Сады и виноградники стояли открытыми для всех: заходи и бери, хозяин и слова не скажет.
В узбекских семьях детей никогда не наказывали. Да и за что было наказывать узбечат? Они очень рано взрослели, а повзрослев, вели себя вполне солидно и благопристойно. В десять — двенадцать лет узбекский мальчик уже вставал к какому-нибудь делу: нянчил меньших, помогал матери по хозяйству, отцу — на поле и в саду…