Из тетради Фединой: про грехи наши тяжкие
– О-хо-хо… грехи мои тяжкие…
– Дай мне, бабушка, я понесу!
– Ты свою корзинку, Федь, донеси.
– У меня она легкая!
– Долго к дому, Федь, через поле идти, наберешь еще, затяжелит…
Мечется по стенам, бьется стуком сухим в ковер пыльный мотылек, серое ночное чудище. Скользит за ним тень огромная. Без единого цвета, пятнышка, мертвая бабочка, грешница была страшная в жизни она, наверное, как только крылья носят по горнице такое страшилище?!
Притворилось маленьким сереньким, а душа-то черная-черная!
– Смотри, бабушка, мотылек от души летает…
– Не душа, а тень это, Федя, о-хо-хо, грехи наши тяжкие…
Вот они какие, грехи! Потому так страшно мотылька этого. Не кусается он, ничего плохого вроде не делает, на свет летит просто, у лампадки плещется… Хоть бы вспыхнул, сгорел!
А сколько на летней веранде грехов наших тяжких вечером под абажуром в кисточках кружится! Хороводом…
Тоже мухи, жабы, пиявки, жуки, пауки, сороконожки – грехи наши, наверное, тяжкие…
– Грехи наши тяжкие, бабушка, сороконожки?
Лежит мертвый в земле, а грехи, которые в теле спрятались, из него под землей расползаются… землеройками, червяками дождливыми, всякими-прочими подземельными… Вот оно что… Нужно скорее грехи из себя повыдоховать…
– Бабушка!
– Что ты, Федя?
– Я, бабушка, днем шланг старый в сарае случайно гвоздем проткнул.
– Ну и бог с ним, со шлангом, Федя, давно пора его выбросить. Спи…
Вот он, мамочки мои родные, вылетел! А какой страшенный!
Запрыгал по стене вверх-вниз, заплясал на тонких ногах огромный крылатый паук, заскакал на невидимых ниточках грех, кошмар малярийный. Застрекотал прозрачными крыльями…
О шести ногах, о двух крылах такой грех малюсенький! Это какой же тогда грех смертный?! Через рот не пролезет, наверное…
– Бабушка! Вставай, вставай скорей, смахни газеткой его! Я при нем не усну…
Трясет ветер антоновку. Листья летят. Один прилип ладошкой к окну, и вот уже нет его, промелькнул…
– Вот она, жизнь-то, бабушка, как листок оборвать…
– Спи ты, бога ради, философ!
Эхма! Глянул лист из дождя сквозь стекло в теплую горницу и сорвался, бедненький, проглотила, съела, слизнула, понесла его в себя темнота…
Неужели полетит и душа моя из-под одеяла теплого во тьму такую?
Смотрит Царь-Заяц в потолок глазами стеклянными, черными пуговицами, как угольки, в глазах его пляшут лампадные язычки, раздвоились…