Стражник всегда делил всех на две условные категории — давящие и давимые. В жизни, насколько он успел заметить, люди вообще делились именно так, а давка около ворот лишь обостряла эти черты, делала их более заметными. День на день не приходился — иногда больше было одних, иногда других. Стражник вел строгий счет и каждый вечер выводил результат. В зависимости от соотношения он соответственно выпивал после заката рюмку самогона или пинту пива — тем самым подводя итог и закрывая очередной безрадостный день.
В отличие от большинства жителей в приметы он не верил, а потому не ожидал от тринадцатого числа ничего необычного, даже если оно совершенно случайно оказалось пятницей. Он был свято уверен, что дни недели и числа совпадают по хаотичной воле случая, и как-то раз открыто высмеял одного ученого паренька, который уверял его, что возможно сказать, каким днем недели будет первое января спустя миллиарды лет, если бы только у человечества была возможность каким-то образом посчитать такие огромные числа. Стражник не поверил тогда — а поскольку парнишка через несколько месяцев затонул на Среброокой, он решил, что это является косвенным доказательством его, стражника, правоты, так как демонстрирует совершенное бессилие человека перед стихией. Стражник не верил в приметы. Но сила природы была для него совершенно очевидна.
Вот и сегодня, совсем согласно с природой, сильные и решительные давили в толпе слабых и робких, слабые и робкие в ответ иногда начинали исподтишка огрызаться и покусывать сильных — жизнь шла своим чередом. Стражник уже снова начал скучать и отвлекаться от собственного подсчета, когда его взгляд привлекла необычная фигура в толпе. Это был паренек, среднего роста, но жутко тщедушный. Волосы темные, чуть рыжеватого оттенка, обрезанные аккуратно, хоть и не очень ровно, были взъерошены ветром и торчали во все стороны. Одет паренек был, как самые бедные работяги, тянувшиеся в город в поисках куска хлеба — рубаха, бесформенные штаны, босые ноги уверенно шлепают по грязи. У него было странное, холеное, почти девичье лицо, и стражник точно бы решил, что это девка, если бы не две интересные особенности. Во-первых, выражение этого тонкочертного лица отнюдь не пристало девице, ибо было слишком холодным и решительным. Стражник ежедневно видел многих девушек, входивших в город и выходивших из него, и слишком часто он встречал в толпе их испуганный взгляд и слышал в общем гуле вскрики и писк. Кроме того, у молодого путника была примечательная и совсем не женская манера двигаться, которая, собственно, и привлекла внимание стражника. Юноша обладал каким-то особенным талантом перемещаться даже в тех местах, где это, казалось, было невозможно сделать. Никого не давя и не терпя видимых неудобств, он скользил между людьми, легко проскакивал между спрессованными телами, уворачивался от неповоротливых телег, незаметно проходил между лошадьми и людьми, равно не замечая ни тех, ни других. Стражник внимательно следил за перемещениями юноши, одновременно пытаясь причислить его к какой-либо из двух категорий людей и постепенно приходя к выводу, что парнишка, судя во всему, принадлежал к высшей касте — той же самой, к которой принадлежал и он сам, стражник. Это был особенный род людей, крайне редко встречающийся в народе — те, кто не давит сам и не дает давить себя другим, но существует независимо и от тех, и от других, наблюдая за ними со стороны.