Мария Леонтьевна слева направо потрясла тихонечко головой: была перед ней афиша: «От имени любви» — и в самом ее центре Оля вырезана бритвочкой, было только утро, и еще ничего она не сделала, ничего!..
Она, вздохнув, посмотрела опять в окно.
От милиции — ну наконец-то… — шел сюда по тротуару, руки назад, преступник подсудимый: серый ватник, серая голова опущена, острижена под машинку. А ему в затылок шагал… Бобышев Витя в сияющей сине-красной милицейской форме, добрый, румяный Бобышев, взрослый, с рыжими баками, который до седьмого класса у нее учился! Она сразу же узнала его, несмотря на баки кудрявые, на яркую форму, и слегка отодвинулась от окна, хотя не мог он ее заметить. А следом за Витей по тротуару спешили, подстраивались какие-то старухи в платочках, тащили за руку мальчонку маленького в кирзовых сапогах.
Она стояла, не поворачиваясь, у окна, пока они все проходили по лестнице сзади, грохоча. Потом тихонько спросила у отставшей бабушки в вытертом плюшевом пальто:
— Извините, пожалуйста, какое сегодня слушается дело?
— Покушение, — с удовольствием сказала бабушка в плюшевом пальто. — Покушение, милая, грабеж!..
Мария Леонтьевна, сжимая под мышкой папку, вышла удрученно из нарсуда и торопливо двинулась к центру. Рядом, обгоняя ее, по мостовой один за другим мчались куда-то мотоциклисты… И Мария Леонтьевна тоже ускорила ход.
Она пробежала по мостику через Инежку, потом направо и вдруг очутилась в сквере перед фонтаном, задохнулась, поднесла ладонь ко лбу. Мотоциклы сгинули, никто никуда не спешил. Лишь по пустому фонтану шел белый слон размером с теленка, и Мария Леонтьевна, вздрогнув, на него посмотрела.
У него отваливалась гипсовая голова, она висела на внутренней трубке водяной, и поэтому шел слон печально, опустив голову, а в дыре — между туловищем и головой — видны были ржавые водопроводные краны, и в дыру мог свободно залезть ребенок, словно это «Отверженные» у Виктора Гюго.
— Господи, — прошептала тетя-корреспондент, закрывая глаза. — Я ничего не могу…
— Гу-гу-гу, — продолжалось за стенкой, — бу-бу-бу.
Но я не открывал глаза.
— Потом сказал мне Михаил Иванович… — продолжалось за стенкой, — Тутанцев… Михаил Иванович… Тутанцев в райисполкоме. Добудьте факты о вашей башне, нет фактов — не будет сметы…
Но я не открывал глаза. Потому что: «нет фактов — не будет актов, нет актов — не будет фактов, нет фактов — не будет сметы, поволновался — и отдохни…»
И мне хорошо было слышно в форточку, как под карнизом ворочались, любовно стонали птицы, словно это не дом, а гнездо, в котором я лежу в темноте и в котором мои смешные родные тети обитали сотни лет, носили пенсне, играли Чайковского на пианино, и учили языкам детей, и составляли библиотеки, а Тутанцева — «Козьмы Пруткова» — тогда еще не было и в помине… А теперь моя тетя, вытягивая руку в темноте, под стоны и крики птиц влезала по узким каменным разбитым лестницам на башню-памятник Михаила-Архангельского монастыря!..