Я смотрел на свежую его палочку, на длинные его волосы и вдруг понял, что если б не это, то совершенно точно он был бы похож на моего Вячеслава Ивановича, сбросившего на старости лет командирское кожаное пальто и тоже надевшего на плечи котомку.
Я высунулся из окна по пояс и застыл, услышав, что окликают странника (ведь если это он, то обязательно, произнося речь, поднимет он вверх правую ручку!..).
И только тут я увидел, что этой правой кисти у него просто нет: она была словно обрублена недавно, виднелись даже бинты.
Я больше не выдержал и бросился назад через комнату за ним на улицу, но никакого Вячеслава Ивановича или другого крохотного человечка с котомкой нигде — ни впереди, ни сбоку, ни далеко, ни близко — не было.
Вполне вероятно, что именно из-за всего этого по Центральному радио теперь постоянно и на разные голоса гремела старая песня: «А я остаюся с тобою, родная навеки Земля! Не нужно мне Солнце чужое! — что особенно трогающе пели мальчики из хора Свешникова. — Чужая Земля не нужна!»
«Действительно, есть опасность в том, что общение, — читал я утром на службе научную статью, — с существами «вечного», так сказать, порядка приносит такой же многосторонний вред, как колонизация Америки, которая помешала индейцам довести до расцвета свою собственную культуру, собственную традицию и обрекла целые народы на страшное и поголовное вымирание».
Из какого института был этот автор, точно не помню, но, по-моему, из нашего сельскохозяйственного, потому что именно при этом институте была наконец создана научно-исследовательская лаборатория отдаленной гибридизации.
В общем, конечно, я мог бы продолжить о многих конкретных да и куда более удивительных явлениях и фактах. Но просто это не нужно.
Современники все это прекрасно знают или могут себе сами представить, а потомки — не поверят.
Я сижу один у стола, передо мною лист бумаги. Слева, внутри пластмассового абажура настольной лампы постукивают тени мошкары. Я все время прислушиваюсь: очень близко с нашим первым этажом проезжает машина, и завешенные стекла в окне дребезжат.
На плечах у меня старый пиджак, мне в одной тренировке зябко, хотя вечер теплый (это потому, что я один).
Мне уже под пятьдесят, но я не огорчаюсь, поверьте, — это зрелый возраст, просто очень плохо, когда один.
Я представляю себе самую обыкновенную, такую недавнюю каждодневную картину: мы с Ананием Павловичем мирно бреемся в этой комнате, а Зика гладит. Мы словно одна семья, родные, черпаем из одного источника: на полу лежит тройник, куда с двух сторон мы воткнули вилки электробритв, а Зика сверху вилку утюга, и мы соединены теперь проводами. Дядя жужжит бодро, стоя, надув щеку, я бреюсь у окна, на маленькой скамеечке, возле прялки, а Зика за этим вот столом гладит уютно блузку и напевает.