Я повернул, выходя к торцу дома.
Красная лампочка освещала обитую железом запертую подвальную дверь. Виден был висячий замок, и спиной ко мне, сгорбившись, кто-то сидел на ступеньках, идущих вниз, к двери.
Я смотрел на неподвижную спину в клетчатой рубахе, на светлый лысоватый затылок и сжимал в правом кулаке железную дужку ведра.
Потом спина покачнулась, и я увидел, что в руках у него тонкая палка, опущенная вниз, как удочка, а у двери лужа. И я понял, что это пьяный.
— Что… раков ловишь? — заставил я себя сказать, приближаясь.
— Была б вода, — не поворачиваясь, но охотно, медленно ответил пьяный, — а раки найдутся.
— Да, — согласился я и опустил рядом с ним на ступеньку ведро. — Возьми, может пригодиться. — И пошел скорее вперед, сквозь редкие деревца.
Сразу за ними открылась детская площадка — качели, деревянный гриб, — но было уже поздно, и какие-то (довольно взрослые, по-моему) мальчишки под прожекторным светом орали, гоняли мяч.
Я потрогал пальцами кожу на лице (лицо зарастало уже третий вечер, сразу, вот так, совсем непонятно чем): все мое лицо покрывал густой, мягкий пух, который стоял теперь дыбом. Я пригладил ладонями лицо и подобрал, насколько мог, зубами губу.
За площадкой располагался следующий пятиэтажный дом. Я застегнул единственную необорванную пуговицу на пиджаке и вышел на площадку.
Думать надо было только о постороннем, но я не мог думать о постороннем. Считалось раньше, что я просветитель — писал задачи-очерки для воспитания мыслящих людей.
Я шел но краю площадки, отворачивая в сторону лицо. И слышал, как они кричали, свистели. Но я шел, выпрямившись, не ускоряя шаги, лишь отвернув лицо. И я не знаю, мне ли они свистели, или из-за мяча они вообще не видели меня.
…Только почти у самого дома кто-то невысокий, плотный загородил мне дорогу, не пропуская, но, глянув в лицо, отодвинулся, и я увидел, как в полуоткрытую дверь подвала одна за другой, боком спускаясь по ступенькам, проскальзывают фигуры, и вдруг я понял, что все-таки пришел.
Так же боком я скользнул в дверь, в запахи бетонного подвала и наткнулся на спины стоящих передо мной (похоже, все было набито битком, по крайней мере в этом, первом помещении, где под плитами потолка в проволочных сетках тускло горели две лампочки).
Я присмотрелся: вокруг в подвале плечом к плечу, но не толкаясь, свободно стояли такие же, как я, сняв накладные усы, и я с облегчением, открыто, свободно, полностью распустил губу — наконец-то со мною рядом, впереди меня (и теперь уже сзади) были только свои.
Сзади входили все время и молча, но я их чувствовал: ряды становились плотнее, я искал глазами Анания Павловича, Зику или кого-нибудь из знакомых, кто был здесь в среду, когда и я, два месяца назад, но знакомые лица не попадались. Со всех сторон я слышал покашливание, ворчание, шорохи, постоянное, непрерывное шевеление все прибывающей толпы.