Ипатов закрыл глаза. А мимо по-прежнему тянулась непрерывная человеческая лента, и, наверно, по-прежнему молодые люди на виду у всех обнимались, прижимались, целовались. И надо быть полным кретином, чтобы принять это за упадок нравов. Имеющий уши да слышит: «Смотрите на нас, если вам так хочется. Нам же, откровенно говоря, наплевать на то, что вы подумаете, что скажете. Хоть в этом последнем, что не подвластно вам, позвольте нам поступать так, как считаем нужным. Не согласны с нами? Ну что ж, тем хуже для вас…»
Расходиться гости начали довольно поздно — около двух часов ночи. Последними ушли Ипатов и Валька, который не хотел отпускать приятеля одного. Перед уходом они украдкой дербалызнули еще по полстакана водки, и их все время сносило с тротуара на мостовую, прибивало к фасадам домов, сшибало в какие-то канавы. Городской транспорт уже не ходил, и поэтому им ничего не оставалось, как добираться домой пешедралом. Жил Ипатов в конце Старо-Невского, неподалеку от Александро-Невской лавры. Валькин же дом находился на Марата, что было тоже далеко, но все-таки гораздо ближе. И когда Валька пригласил Ипатова заночевать у него («Отец в Праге, дома одна нянька»), тот не заставил себя долго упрашивать. Правда, мелькнула мысль, что можно было бы пойти к бабушке. Всего несколько минут ходу, и он бы оказался в тепле, под родной крышей, а еще через несколько минут дрых бы без задних ног. Но предстать перед бабушкой в таком виде — это надолго лишить ее душевного покоя. Она бы подняла такой тарарам, нет, не при нем, а потом, с дрожью в голосе обзванивая всех родных: «Это что-то ужасное! Костя явился ко мне в совершенно непотребном виде. Он спивается!» Да и будить ее не хочется. Она всегда с таким трудом засыпает, по вечерам ее мучают сильные головные боли, от которых она спасается теплом — закутывает голову дюжиной шарфов и полотенец. И так, сидя в глубоком кресле, согревшись, засыпает. Будить ее не менее жестоко, чем появиться перед ней «еле можаху», как говорили наши славные предки. Но и топать до дому через весь город в такую гнусную ночную стынь — хуже не придумаешь!
Они дошли до Сенной и свернули на проспект имени Сталина, бывший Международный, будущий Московский. Они шли и орали фронтовые песни. Вернее, пел одуревший от счастья и выпитой водки Ипатов, а Валька только подпевал. Одну из них они тянули целый квартал: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне…» Ипатов слегка подзабыл песню и прямо на ходу придумывал новые слова. А потом они долго, печатая шаг, горланили: «Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!»