Печь дымила зимой, в бураны, заметало когда по уши. Печь дымила и летом, в туманы, никак не желала кочегариться.
С Ланиных малых доходов забалтывала болтушку, муку с водой, варила, на стол ставила: хлебали – ложки в глазах сверкали.
Тошнотки жарила из тертой картошки.
Луковку дергала в огороде: с хлебом ели.
Ели ее без хлеба.
Бывали времена и без луковки.
А Фенька-угроба ловила куру с петухом, связывала их хвостами, выясняла с волнением, чей верх будет в доме, мужа или жены.
Петух вымахал у них боевой, задира-силач, и без труда перетягивал суматошных пеструшек: знай наших!
Тогда Фенька, запузырившись от обиды, выбрала на дворе курицу пошустрее, напихала в нее пьяной ягоды до дури, позлила-пощипала: кура-дура так рванула петуха, что оборвала ему хвост.
И Фенька пока что успокоилась.
Её верх.
А возле будки дуб с сосной вековые, переплелись стволами, срослись намертво, нежно и преданно: одному – умирать первому, другому – видеть усыхание, медленную гибель друга, оставаясь в печали, поддерживая сухое тело, которое когда-то любил...
4
По холодку – по насыпи – по шпалам, постукивая молотком о рельс, шагал Ланя всю жизнь.
Голову клонил книзу.
Всегда книзу и чуть набок, прислушиваясь к перезвону, чтоб угадать на слух лопнувший рельс.
Облака нежились в вышине. Небо розовело. Ветры гудели. Ели глядели на его макушку. Птицы с белками. Быть может, сам Господь. Подними голову, поздоровайся на рассвете, но Ланя уже не мог.
Отвык за жизнь.
Он шел без спешки в безлюдном окружении, доходил до столбика-указателя с цифрой 374 , садился передохнуть на рельс – голова книзу.
Выходила из леса просека, торчком в насыпь.
Подступали столбы электропередачи, шагали затем дальше, вдоль полотна, белея на высоте башенками изоляторов.
Погуживало под проводами. Потрескивало. Познабливало, как иголочками шерстилось.
Ланя ждал недолго.
Шел по просеке худущий, высоченный мужчина, обходчик электросети: голова задрана кверху.
Всегда кверху и чуть набок, чтоб не проглядеть ненароком обвисший провод или камнем битый изолятор.
Трава расстилалась по просеке. Ягода краснела. Мышь пробегала. Гриб совался под ногу. Но он понизу не глядел.
Отвык за службу.
Подходил. Вздыхал шумно. Садился рядом и вынимал кисет.
– Здорово, елова шишка.
Крутили самокрутки – крошеный самосад, лист со стеблем крепости невозможной. Курили. Передыхали. Глядели – каждый на своё.
Один понизу: глаз темный.
Другой поверху: глаз светлый.
– Мир населен людьми, – говорил по случаю худущий. – Ты только приглядись...
Молчун и тугодум, мысли перелопачивал нескоро, как корова жвачку, слово выпускал наружу редко и не всякое: понять невозможно.