В этом городе никто не исполнял ту роль, которая соответствовала его профессии. Чтобы не проглянул непрофессионализм в образе, с которым боролись.
Лишь слепец Недопузин был и по роли слепцом, ибо на большее не годился.
Но с этим мирились.
5
Скелет по кличке Ноздрун стоял на площади, в витрине фотоателье, терпеливо ожидая покупателя.
Вот уже который год подряд.
В это ателье его завезли по ошибке, оприходовали и оставили навсегда.
Ноздрун – неликвид.
Ребра пожелтели на солнце. Позвоночник согнулся от долгого ожидания. В глазнице свил паутину паук и зудела несчастная муха, обреченная на сожрание.
Рядом с витриной стояли столики на тротуаре, и шутники-посетители заказывали порой чашечку кофе для скелета, пили за его здоровье, спорили по поводу того, кем он был при жизни, этот Ноздрун, что делал, кого любил-ненавидел, а он помалкивал и секреты свои не выдавал.
Однажды приехал за ним специалист, учитель анатомии, обследовал дотошно и придирчиво, определил в конце концов, что Ноздрун – пластмассовый, и с возмущением удалился.
А посетители перестали угощать его, пить во здравие и угадывать прошлую жизнь.
Какая может быть жизнь у пластмассы?..
Лишь клоун Балахонкин заказывал ему кофе и обращался по-дружески.
– Да я может сам из пластмассы, – говорил он. – Мы все может из пластмассы. Только нас еще не обследовали.
И пел громко, фальшиво, отстукивая ладонями по столу:
– За что же вы замучили пластмассу?..
За одним из столиков, возле витрины, вечно сидел, будто приклеенный, тощий и усохший посетитель, в мелких складочках по лицу и по шее.
Он никуда не спешил, как и Ноздрун за стеклом, ни за кем не гнался.
Он пробовал уже когда-то. Он догонял.
Теперь он знал хорошо: что не твое, того не догонишь.
Даже по утрам, когда подкатывал ревизором международный экспресс, он сидел на этот месте с чашечкой кофе и перелистывал утреннюю газету-реквизит – с гадливой покорностью.
Кличка была ему Лопотун, работал он на радио, в молодежном отделе, специалистом по романтике.
Звуками засорял эфир.
От кофе его мутило, от газеты мутило, от нелюбопытных пассажиров, ради которых изображал надуманную жизнь, но это была нетрудная роль в утреннем всеобщем лицедействе, и ее он исполнял исправно.
Каких-то десять минут за утро: можно и потерпеть.
Потом он бездельничал целый день, оглядывал прохожих, подремывал в тени, а иной раз вынимал из кармана затертый, посекшийся по сгибам носовой платок, задумчиво разглядывал узелок.
Узелок был завязан давно, в непамятные теперь времена, и было интересно перебирать прошлое год за годом, как на счетах отщелкивать, напрягаться, вспоминая, будто таился в узелке великий секрет, который следовало разгадать.