Может, она и не Фефела вовсе, а передвижная жрица некоего культа, которому поклоняются?
Как Озирис в Египте: вот она уезжает, жрица Фефела, и все плачут, осиротевшие, вот она возвращается – и все радуются.
Пойди ее разбери, эту загадочность добрососедской души, – уж лучше не связываться...
На приемах Выездная Фефела налегала без задержки на хорошо позабытые деликатесы и с первого взгляда было заметно, как много икры прошло через нее в заграничных поездках, балыка с осетриной, ветчины с нежным жирком, куропаток с индюшками, ананасов и шоколада. Она добрела изо дня на день, прибавляла дрожжевой, сдобной пышности, сытела и глупела в несокрушимой сытости, а когда ей намекали на это, грубо обрывала:
– Ты очень культурный!
Представители тамошней власти тоже унюхивали ее доступность, крутились вокруг и намекали, но остерегались приводить замысел в исполнение – во избежание последующего международного конфликта, всеобщей воинской мобилизации у соседей и неминуемой поэтапной сдачи гордости, достоинства и территории.
После богатого приема Фефелу усаживали в лимузин и отвозили назад, к пограничному пункту, где уполномоченный Ржавый дотошно проверял ее документы и проводил телесный досмотр на предмет изъятия недозволенного, – но изымать было нечего.
Что съел, того не изымут.
Уполномоченный Ржавый был уязвлен до глубины души ежеутренним ползанием на карачках под низкой платформой, в ногах у Фефелы, и потому проверял беспощадно, по-всякому и без одежды, в каждой складочке пышного ее тела.
– Нет такой страны, куда ты ездишь, – обидчиво бормотал Ржавый во время досмотра. – Раз я там не был и никогда не буду, значит нету.
– Это для тебя нету, – нагло отвечала голая Фефела. – А для меня – есть.
Уполномоченный Ржавый ее не волновал как мужчина.
Фотограф Печальников не волновал.
А волновали ее деятели нестандартных искусств, с которыми было неожиданно всякий раз и незабываемо.
Укротитель Цыплятов водил ее в клетку ко львам, гикал и щелкал бичом от страсти, с тумбы прыгал через горящее кольцо на Фефелу, – львы от ужаса закрывали глаза лапами, чтобы не видеть мерзопакостного буйства своего повелителя, но Выездную Фефелу это волновало и подкидывало без устали.
А фотограф Печальников только глядел на жену преданными глазами и ревновал ко всем.
– Ты! Несовременное дерьмо! – говаривала она в редких случаях, когда ночевала дома. – Отстань. Я устала. Мне утром на поезд.
А он просто хотел детей.
Дети копошились, не переставая, на газоне, копошились по комнатам детского сада, а фотограф Печальников наблюдал за ними из окна, внимательно и с пристрастием.