Уполномоченный Ржавый объявился за его спиной, как из-под земли выпукнул, подпугнул для порядка:
– Печальников?
– Печальников, – уныло согласился тот.
– Видишь? Мы всё знаем. Всё! Фотограф?
– Фотограф.
– Ну? Ясно тебе?.. Жена – Фефела?
– Фефела.
– Понял, Печальников? От нас не уйдешь. И не пытайся.
Это Печальников и без него знал.
От них не уйдешь.
И побежал на почту сдавать телеграмму. Для слабого утешения.
"Держись! Наши уже на подходе"...
8
В крематории была игра. Давняя, привычная, по всякому разнообразная. Угадывать со своего балкона, кого там внизу хоронят.
Проигравший ставил бутылку.
Они улавливали на слух, как провожающие входят в зал, как плачут и перешептываются, интеллигентно сморкаются в платочки или шмыгают носами, кашляют или причитают, молчат в каменной тоске, молчат в равнодушной обязательности, говорят речи по бумажке или слова от сердца, стонут, рыдают, суматошатся при обмороке, пока не сойдутся с боков легкие створки, отсекая навсегда от живых, – всякое годилось для отгадки.
– Сыграем? – предложил Всячина. – На бутылку.
А сам уже косил в возбуждении слепым, хулиганистым глазом, как подсматривал за деревянный барьер.
– Сыграем, – согласились с охотой.
И зачастили от нетерпения.
Отворились нараспашку высокие двери, как перед напиравшей толпой, и – на слух – в зал вошли многие.
Не шаркали подошвами по полу, не выступали затрудненно непослушными ногами, не сипели, задохнувшись от волнения: молодые – не старые.
Кто-то пробежал вприпрыжку, чтобы занять место поближе: любопытный – не родственник.
Шушукнулись пару раз. Ахнули изумленно – не горестно. И затихли.
Ни плача. Ни всхлипывания. Ни задавленного, на раз, вскрика. Только запах духов. Запах цветов. Весны и молодости. Слепые хорошо это отгадывают.
А они уж покончили с Глюком: время к речам.
И сказал кто-то высоким девичьим голосом, надорванно, восторженно, но без слезы:
– Ты была нашей мечтой. Нашей надеждой. Звездой, до которой не достать. Я хочу, чтоб ты знала об этом!
Они шевельнулись за барьером: что-то не так.
Сказала другая, нервно, истерично, с горловыми спазмами:
– Мы не отдали тебя земле! Тлению! Распаду! Ты сгоришь прекрасной, недоступной, и другой тебя не будет!
Похмыкали за барьером, почесали затылки: такого они не помнили.
Сказали еще, глухо, сипло, в свирепой застенчивости:
– Я хотела убить тебя, чтобы занять твое место... Так я тебе завидовала! Ты слышишь?! Я и теперь этого хочу... Убить тебя!
Прошелестело понизу: ненавистно, завистливо и согласно...
– Погляди, – приказал Всячина, и они заиграли дальше.
"Сидел Ваня" – к последнему прощанию.