Сказал всем, что хочу побыть один, и никто не сунулся задавать мне эти глупые вопросы: «Что случилось?», «Ты в порядке?», «Что-нибудь не так?» Все просто кивнули и позволили мне молча, ничего не объясняя, уйти во второй номер. Мы ещё не обсуждали, кто и где будет спать.
Вошёл в пустой номер. Включил лампу в изголовье застеленной кровати и, не снимая кроссовок, лёг на покрывало. Не хотелось двигаться. Не хотелось дышать. Меня укрыла серая зыбкая апатия. Я устал думать, устал идти. Хотел стать лёгким пёрышком – так, чтобы ветер сам нёс меня, и не так уж важно, куда именно. Просто лететь и смотреть, как на земле, подо мной, суетятся люди. Слушать обрывки их разговоров. Ничего не оценивать, ничего не выбирать. Просто быть.
Лежал на кровати, смотрел на выбеленный потолок. Грудь ввалилась, будто кто-то вдавил её холодными ладонями. Я приоткрыл рот – и всё равно задыхался. По щекам бежали слёзы. Со мной такое уже было, так что я не испугался. Знал, что с каждой минутой дышать будет всё сложнее, в какой-то момент начнёт кружиться голова, но потом станет легче. Потом всегда становится легче. Хотя иногда кажется, что лучше бы и не становилось – пусть бы меня окончательно придавило холодом. Забыть, кто я и как здесь оказался. Забыть свёрток Луиса и всё, что я задумал. Вырваться из своей оболочки и развеять себя по ветру.
Когда грудь отпустило, я смог заняться дневником. Описал наш путь из Чикаго. И, если б кто-то спросил меня, зачем я делаю все эти записи, я бы не смог ответить. Иногда мне кажется, что я пишу для родителей, да и не только для родителей – для сестры и для бабушки тоже. Рассказываю им о себе и своих мыслях так, как хотел бы рассказывать в жизни. Хотя, наверное, это глупо.
Мне трудно общаться. Приходится сдерживать себя, следить за каждым словом. Всякий раз, как я пытаюсь говорить откровенно, получается, что я кого-то обижаю или же меня начинают считать странным. Странным быть плохо. От тебя отворачиваются, и ты остаёшься один. Хуже всего с родителями, и я никогда этого не понимал, ведь нас столько объединяет. В последние два-три года, начиная со старшей школы, я боялся говорить с ними искренне, не хотел их расстраивать. Знаю, они меня любят и готовы для меня многим пожертвовать. И от этого становится только хуже. Потому что я чувствую, будто они любят и не меня вовсе, а кого-то мне незнакомого, но почему-то названного моим именем и говорящего моим голосом. И вынуждают меня каждый день, каждую минуту изображать этого другого Дениса, и я уже не уверен, где начинается моя роль, а где заканчиваюсь я настоящий – тот, что сидит под всеми этими одеждами и боится что-то сказать не так. Раньше как-то удавалось с этим жить, а теперь я просто устал. Вымотался так, будто прошёл тысячи миль, будто одолел пешком весь путь от Мичигана до Патагонии, ещё и нагрузившись тяжеленным рюкзаком.