С Дубининым, к которому мы уже успели привыкнуть, никто теперь не разговаривал. Вечером, когда нас загнали на ночлег, он разложил костер и подвесил два котелка с мясом. Со всех сторон на запах стали собираться люди.
Мы лежали на земле кружком. Дубинин поставил котелки в середине, но никто из нас не тронулся с места. Чтобы вид мяса меньше дразнил, мы отвернули головы.
Высокий, заросший темной щетиной, с исцарапанным, измазанным сажей лицом, Дубинин стоял и часто моргал красными, слезящимися глазами. Обернув пилоткой раскаленную ручку, он схватил котелок, подбежал к Ивашину и стал кричать не своим голосом:
— На, жри! Жри! Ты же их атаман!
Ивашин поднялся.
— Чего кричишь? Запомни: немцы — хозяева с той стороны заграждений, а здесь, где мы находимся, в силе только наши, советские законы. По душе ли это тебе, нет ли, но так есть и так будет. Впрочем, с тобой говорить бесполезно. Убирайся отсюда!
— А если не уберусь?
— Тогда судить будем за грабеж и за убийство красноармейца!
С котелком в руках, обмякший и сгорбившийся, он отошел от нас. Что выражали его глаза? Злобу? Раскаяние? Боль? Кажется, все вместе.
ПОД ВЫВЕСКОЙ КРАСНОГО КРЕСТА
Первый большой лагерь, в который мы попали, был Сухиничский. Приближаясь к городу, мы увидели вдалеке множество костров, услышали нестройный гул сотен голосов — кто стонал, кто вздыхал, кто громко плакал, и все это сливалось в одно нескончаемое: «У-у-у-у-у!»
Мы проходили по узким улицам, переулкам, и у каждого перекрестка меня обжигала неотвязная мысль:
«Бежать. Не самое ли время сейчас бежать?»
Я, по-видимому, замедлил шаг, потому что Ивашин меня тут же взял под руку и легонько подтолкнул вперед.
Колонна подошла к лагерю, все взялись за руки, остановились как вкопанные, из шеренги в шеренгу передавали:
— Не расходиться, пока не накормят!
Фашисты стали бить людей прикладами, пряжками ремней. Передние упали, но ни один человек не двинулся с места. До самого неба, кажется, долетал многоголосый вопль:
— Хлеба! Хлеба!
От всех костров бросались к нам толпы пленных, и еще громче, еще пронзительней понеслось по лагерю:
— Хлеба! Хлеба!
Гитлеровцы открыли огонь. Началась давка. В этой суматохе мы потеряли Ивашина.
Долго мы потом втроем ходили по лагерю и звали, надрываясь:
— Ивашин! Ива-а-шин! Василий! Батя!
Незадолго до рассвета кто-то объявил, что все прибывшие с последней колонной должны строиться отдельно — каждый получит паек хлеба; те же, что ночевали в бараках, подвалах и у костров, пусть встанут в другую очередь — за баландой.
Почти никто из нас не сомневался, что обещание выдать хлеб — провокация. Всем были уже знакомы волчьи повадки фашистов, тем не менее в очереди за хлебом собралось довольно много пленных: голод заставил их поверить в невероятное.