Трудно было на что-либо решиться. Ясно одно: мне в колонну новоприбывших становиться опасно. Но как быть? А вдруг Ивашин станет именно туда?
Сергеев предложил:
— Вы с Пименовым становитесь за баландой, а я встану в нашу колонну. Встретимся возле лазарета.
На том и порешили. Николай был на голову выше нас ростом, и ему легче было обнаружить Ивашина. Кроме того, Николай обладал недюжинной силой — до войны он был известным спортсменом. В случае чего ему будет проще выбраться.
С шести до одиннадцати часов утра стояли мы живой изгородью за баландой.
Я подставил свой котелок, а Пименов… пилотку. Вот она, первая пища, полученная нами у фашистов, — пол-литра приправленной отрубями теплой грязной воды с разваренной картофельной шелухой.
Отойдя в сторонку, мы уселись у стены барака и принялись по очереди отпивать из пилотки. Управившись с «бульоном», мы поделили картофельную шелуху.
Котелок мы унесли с собой. Нелегкая это была ноша. Подумать только! Нести в руках котелок баланды и не прикоснуться к ней. Но это доля Николая и Ивашина — мы несли ее бережно, как святыню. Нам уже было известно, что вторая колонна хлеба не получила и не получит. Его не выдавали даже больным в лазарете под вывеской Красного Креста.
Мы долго бродили, пока заметили Сергеева, подававшего нам знаки. Из колонны, где он стоял, никого не выпускали. Мы бросились к нему. Он обеими руками обхватил котелок и единым духом опорожнил его.
— Больше у вас ничего нет? — сказал он, облизывая губы.
Посредине площади, где мы стояли, на большом щите, прибитом к круглой афишной тумбе, висело несколько объявлений, написанных крупными печатными буквами. Одно из них гласило:
«Граждане! Желающие получить пропуск в Петроград (бывший Ленинград) должны обратиться в местную комендатуру».
На другой бумажке было написано:
«Вчера доблестные немецкие войска заняли и окончательно освободили Москву…»
Я не сомневался, что фашисты лгут, хвастливо лгут, и все же острая боль полоснула по сердцу… На меня нахлынула волна воспоминаний.
…Просторные приднепровские степи, где протекло мое детство, завод, где я потом работал, институт, в котором учился, московские шумные улицы и площади, — великий город, где началась моя счастливая юность, комсомол, мои сверстники и друзья, небольшой дом в Подмосковье — как все это было привычно и буднично просто! И только сейчас я ощутил всю меру любви к тому, что объединяется в одном слове — родина. Нет для меня ничего лучше той земли, что меня вскормила, той земли, на которой стоит мой отчий дом, где я делал первые шаги. Я перед ней стоял, как перед своей совестью.