Мой рейс объявило кряканье Утенка Доналда[108] из громкоговорителя; я поднялся и повлек стопы навстречу статистическому маловероятию гибели в авиационной катастрофе. Лично меня такая кончина страшит мало – какой цивилизованный человек не предпочтет смерть Икара месиву, которое останется от него на Автостраде после наезда «фордом-плебсом».
Когда нам снова позволили расстегнуть ремни, славный американец, сидевший рядом, предложил мне громадную и прекрасную сигару. Он был так застенчив и так мило звал меня «сэром», что я не устоял. (Сигара действительно оказалась прелестна – из «ателье» Хенри Апманна[109].) Конфиденциально и внушительно американец сообщил мне, что кончина в авиакатастрофе статистически маловероятна.
– Что ж, недурственная новость, – хихикнул я.
– Статистически, – толковал он далее, – вы в гораздо большей опасности, проезжая одиннадцать миль по трассе на трехлетней давности машине, если верить лучшим актуариям.
– Так-таки, – отозвался я; а это выражение я употребляю, лишь когда славные американцы толкуют мне о статистике.
– Ставьте смело, – с теплотой в голосе сказал он. – Вот лично я каждый год пролетаю много, много тысяч миль.
– Что ж, вот оно как, – ответил я вежливо. – Или, вернее, вот вы как – своим примером доказываете, что цифры точны. Не так ли?
– Имен-но, – врастяжечку ответил он.
Мы погрузились в дружественное молчание, удовлетворенные правотой своего мышления, а сигары, подобно материнской груди, утишали наши страхи, пока наша смурая коняга из железа ускоренно влекла нас через пролив Св. Георга на искро-звонкой своей обнове[110]. Через несколько времени американец склонился ко мне.
– Но перед самым взлетом, – пробормотал он, – не сжимается ли у вас очко – самую чуточку?
Я вдумчиво поразмыслил.
– Вообще-то скорее при посадке, – наконец ответил я, – а это, если поразмыслить, неправильно.
Несколько минут он это обмозговывал.
– Как в лифте, что ли?
– Именно.
Американец удовлетворенно гмыкнул, уверившись в собственной правоте: у всех мужчин на самом донышке есть сфинктер, если позволено мне будет изобрести поговорку.
Покончив с церемониями, мы оба извлекли свою работу – как две старушки с лоскутными одеялами на посиделках. Моя имела форму безотрадного немецкого томика о Сеттеченто[111] в Неаполе (а чтобы эта эпоха наводила тоску, потребен истинно немецкий «кунсткеннер»[112]), сосед же мой расстегнул молнию на папке, набитой компьютерными распечатками, до бесконечности непостижимыми. Я какое-то время поборолся с варкавой прозой[113] доктора Пепплдырца – лишь немецкие поэты ясно изъясняются прозой, – после чего закрыл глаза и горько задумался, на кого из моих врагов работает славный американец.